Николай Долбилкин, или Грёзы идеалиста

Таких людей надо помнить

Долго размышлял о том, с чего начать эти заметки о человеке, которого знал, уважал и ценил. Одно время мы жили в одном доме, в соседних подъездах. Часто видел его неторопливую сухопарую фигуру, спускающуюся вниз по улице Толстого к Амурскому бульвару. Обычно в послеобеденный час он уходил из дома в свою мастерскую на улице Фрунзе. Шёл по бульвару неспешно, останавливался, увидев знакомых. Я всегда при встрече с ним чувствовал, понимал, что передо мной человек одинокий, со своим особым внутренним миром.
Иногда мне доводилось говорить с художником Николаем Павловичем Долбилкиным (а речь идет именно о нем) один на один, и у меня возникло странное неприятие (или непонимание) его идей, взглядов, привязанностей, весьма стойких - на ту же живопись, на его «русскость», его сверхпатриотизм, некую божественную избранность художника - творца и т. п.
Уходя из его мастерской, ощущал свое неудовлетворение непонятой загадкой чужой души. После всё же пришло это единственное слово, ключик к чужому миру. Передо мной был идеалист, человек-загадка. Слово это отыскал в словаре Даля. Идеалистами он считал тех, кто любил «умствовать, кто увлекался несбыточными на деле выдумками, мечтать…»
Мы сегодня живем в практичном и жестоком мире, хотя все пытаемся отыскать в себе и других потерянные идеалы. Не все этого желают. Николай Павлович был другой - в нем упорно сидела та самая загадочная русская душа. Его жизненные и творческие убеждения, «умствования» раздражают многих его коллег в творческом союзе художников. Такому человеку живется сложно и нелегко, одиноко.

На войне как на войне

Вот отрывок из одной беседы с ним.
- Николай Павлович, в изобразительное искусство вы пришли прямо из войны…
- Да. На войну я попал добровольцем, двадцатилетним. Она стала моей академией и жизни, и искусства. Как все начиналось? Вспоминаю: я находился дома, когда вбежала возбужденная сестренка и с ходу крикнула: «Война! Мы воюем!»
Отчетливо помню, как сжалось мое сердце, перехватило дыхание, в душе что-то существенно перевернулось, я повзрослел. Я вышел на улицу, был чудесный жаркий солнечный день. Все дышало покоем и располагало к душевному комфорту.
Накануне я смотрел фильм «Если завтра война». Это был советский боевик, где демонстрировался победный марш всех родов войск, чистеньких, с иголочки одетых, наглаженных, румяных, улыбающихся…
- Где это было?
- В родном Рудном Алтае я работал на Сокольном руднике рабочим. Это была своеобразная, не лишенная опасности работа. Под землей гремели взрывы, в забоях шел отвал руды, богатой содержанием свинца, бесценного минерала для вооружений.
Почти каждую неделю по разным несчастным причинам хоронили одного за другим работников рудника. Рудник приравнивался к статусу военного значения. Можно было мне работать спокойно до окончания войны. Но все изменилось.
Жадно смотрел первые документальные ленты о войне, и у меня с первого дня войны не было никаких сомнений, что мое место, как можно быстрее, там, на фронте. Все видеть, знать, пережить! И действительно, по большому счету, именно фронт сформировал мое мировоззрение. Море крови, горы трупов, панорама неизмеримых страданий и множество лиц.
Каждую минуту, каждый час, каждый день боев давал столько неизгладимых впечатлений! И я, выросший как полевой цветок на ниве сказочной природы Алтая, в считанные недели боев почувствовал себя умудренным, со сжатой в кулак волей. Не дать страху овладеть собой, думал я в первые часы боев.

Просто тяжёлая работа

- Со временем война будет казаться просто тяжелой работой, а смертельная опасность обретет естественное состояние, - вздыхал художник. - Страшным было понимание того, что отношение к жизни и смерти русского солдата на войне было совершенно наплевательским со стороны командования. Вспоминаю трупы, которые никто не убирал. Надрывающим душу зрелищем были тела наших погибших солдат, которые наматывались на гусеницы наших танков.
Я никогда не видел на фронте похоронных бригад. Позднее я понял, что причина такого равнодушия к жизни и смерти солдата заключается в подавлении христианского отношения к живущим и павшим. Распад национального сознания под воздействием идеологии, воспевающей классовую борьбу, давал знать себя и на этой войне.
Поистине страшным было отношение к русским пленным, мобилизованным немцами. Они беспощадно уничтожались, в том числе и подростки. Это контролировалось особым отделом. Но, несмотря ни на что, в народе сохранился сформированный веками воинский стоицизм.
Выжить во имя подавления противника - это диктовало все остальное. Но насколько отважны были русские солдаты на войне, настолько же великодушны они были с населением противника, с пленными солдатами.
Позднее я понял, что это было проявление православного начала, неистребимо хранившегося в русском народе. Именно оно помогло выиграть войну, несмотря на неимоверные трудности. Даже наши вожди осознали это, что проявилось в более щадящем отношении к национальным ценностям России и прежде всего к православию во время войны.

Тема современной Голгофы

- Война дала мне колоссальную пищу для размышлений, - продолжал Долбилкин. - Все это требовало художественного выражения. И только знакомство с русским художественным наследием дало мне возможность найти тот образный язык, который я мог целостно воплотить в своих замыслах.
Поэтому при выполнении своей первой серьезной работы на тему Великой Отечественной войны - «Молодая гвардия» я обратился к такому виду искусства, как мозаика. Именно мозаики и фрески выражали в православной художественной традиции события народной жизни высокого звучания, каким и явилась в истории России Великая Отечественная.
Моя «Молодая гвардия» - это решение темы современной Голгофы, на которую жертвенно взошел русский народ. Но тяготы войны - это не только смерть в боях, это страдание всего населения страны, вовлеченной в войну, в ее страшную работу. Мне запомнились самоотверженные лица сестер милосердия, помогавших раненым. Эти горящие сочувствием глаза глубоко впечатались мне в память.
Дороги войны заставили меня осознать глубокое противоречие России и Европы. Расистское отношение Запада к России, отсутствие целостного взгляда на мир, характерные для западного мироощущения, не позволяли европейцам охватить сознанием великое наследие русской культуры.
Но парадокс и драматизм заключались в том, что наша система художественного образования была ориентирована на западноевропейские образцы, несущие в себе секуляризированный тип духовности (это положение сохраняется и сегодня). Война закалила меня, требуя «выстоять, преодолеть, победить».
Но в мирной жизни в послевоенное время я столкнулся вновь с такой необходимостью, только совсем в иной сфере - в духовной. Духовный вакуум общества, выражавшийся на войне ужасавшим меня безразличием к русскому солдату, обернулся ко мне иным лицом - полным безразличием к русскому художественному наследию, глумлением над ним.
Послевоенный период моей жизни по своему накалу в отстаивании своих убеждений был не менее драматичен, чем фронтовые будни. Я убедился в том, что роль духовного воина ничуть не легче и столь же опасна, как и роль воина ратного.
Мое поколение полностью выполнило свой долг перед страной и народом, отстояв их от угрозы западного тоталитаризма. Оно не только выиграло войну, но и восстановило разрушенные города и села. Поколению, которое сменяет нас, предстоит еще более трудная война, чтобы вывести страну из позора и разрухи.
История русского искусства, преподававшаяся в вузе, подавалась нам как нечто вторичное, второстепенное по отношению к произведениям западноевропейского искусства, которые рекомендовались как высшие достижения мировой культуры. После учения я вновь столкнулся с этим: во время моей работы в Хабаровске некоторые мои коллеги обвиняли меня как бы в диверсии, что я обращаюсь к искусству иконы и фрески в своем творчестве.

«Этот заведёт не туда»

- Вы были танкистом? Говорят, что ваши «личные» потери - три подбитых танка. В одном из них вы ворвались в Прагу в составе частей под командованием маршала Конева. Потом была война с японцами на Дальнем Востоке. Николай Павлович, вы увидели страшный мир войны. Что вам он открыл? - допытывался я у художника.
- Человека-воина, русского солдата, - не задумываясь отвечал он. - Море крови, горы трупов, непереносимые страдания, когда стирается грань между жизнью и смертью. На войне человек раскрывается в полной своей природе.
На войне человеческие характеры предстают как бы в своей обнаженности. В процессе боя социальные отношения как бы отлетают в сторону и роли могут неожиданно меняться: сама логика экстремальных условий реализует человеческие потенции, иногда непредсказуемые для самого действующего в бою человека.
Вспоминаю такой эпизод. Нашим полком командовал полковник Зыков, солидный, представительный человек. Он казался крепким, надежным. А вот командир роты (фамилию, к сожалению, забыл) был незаметный, неказистый на вид человек. Начальник штаба был говорун, любил себя демонстрировать как бесстрашного и доверия не вызывал. Он представлялся мне этаким позером, ненадежным в бою, и я думал: «Этот заведет в бою не туда».
И вдруг эти люди проявили себя в бою совершенно вопреки этим впечатлениям. Зыков струсил и потерял самообладание. Казавшийся позером начальник штаба прикрыл его танк своей машиной и проявил себя как настоящий боевой командир.
А скромный комроты выскочил из своего танка, подбежал к танку своего начальника Зыкова и крикнул: «Не способен командовать, так уходи! Я поведу в бой!» И он действительно взял на себя инициативу боя, танки были развернуты в соответствии с обстановкой и подавили огневые точки противника.
- Вернувшись с фронта, вы поступили в престижный ленинградский художественный вуз, окончили его и оказались на Дальнем Востоке молодым художником. С чего начали?
- Начинал я в Комсомольске-на-Амуре. Первой моей работой стала мозаика «Молодая гвардия» на тему войны. Ведь мозаика и фрески выражали в русской художественной традиции события жизни нашего народа. Монументальное декоративное искусство органично связано с градостроительством.
- Перебравшись в Хабаровск, вы продолжили свое увлечение. Давайте поговорим об интересе публики к вашему искусству.
- Вначале интерес был - ново! Затем он постепенно стал угасать почему-то…
- Мозаичные символы Долбилкина удивляют своей странностью - таковы, к примеру, изображения на здании ЦНТИ по улице Пушкина, на другом здании одного НИИ на улице Серышева…
- Я был обязан найти образ того или иного учреждения, его символ, то, что вы видите - это и есть тот самый информационный символ. Мозаичное панно на институте физкультуры - классическая поза спортсмена.

Таким он видел человека

Долбилкин ещё был и живописцем. Его станковая живопись обнаруживает лаконизм и обобщения. Если, к примеру, у него на одной из картин показана семья переселенцев, то она, картина, обобщает судьбу русского народа; если он пишет натюрморт, то цвет у него будет очень синий или красный, краснее не бывает. Яростный цвет.
Особое место в его творчестве занимают портреты людей разных сословий и социального положения. Я присутствовал на церемонии передачи примерно 50 портретов из его коллекции музею города Хабаровска. Портреты вызывают порой странное впечатление - многие из изображенных на них узнают себя с трудом.
Художник обычно отвечал: «Таким я вижу этого человека». Как-то он сказал мне:
- Я органично живу в этом мире, вижу его цельным и красочным, может быть, поэтому отражаю его мажорными средствами, не разделяю художников по жанрам - этот живописец, этот график… Важна задача, цель, которую ставит перед собой творец, а не способ ее выражения, но цель определяет средства.
Многие коллеги Долбилкина не воспринимали его всерьез, не разделяли его взглядов, убеждений, его «русскости» и философии. У него почти не было единомышленников, друзей. Одинокий спутник на дороге жизни. Убежденный идеалист.
Наше общение с Николаем Павловичем никогда не было благодушным. Поднимаясь на второй этаж дома художников на ул. Фрунзе, где располагалась его мастерская, смотрел: висит ли на двери неказистого вида замок. Звонил, он встречал у порога. Усаживал затем в потертое кресло. Беседа начиналась с его вопросов.
Когда его не стало, понял: каждый из нас умирает в одиночестве. Собирая по крохам публикации о группе художников «Зеленой кошки», перелистал несколько книг, публикаций в периодике. Лишь в одной из них нашел фамилию Долбилкина и небольшой текст.
Забыли идеалиста… А надо, чтобы помнили! Кстати, в прошлом году Николаю Павловичу исполнилось бы 95 лет.

Александр ЧЕРНЯВСКИЙ.