Судьба удивительного человека

В почтенном возрасте - с бородой и в шляпе

Пока жив человек - день за днем, в кругу общения со многими людьми, под старость с грустью вспоминаешь былое, переоцениваешь то, что пережил. Не знаю, думал ли так Всеволод Петрович Сысоев, но суть эту он хорошо понимал.
Так вот, пока был жив этот человек, вокруг него кипела жизнь. Был свидетелем того и я, поскольку знаком с ним был давно - еще с 1970-х годов, когда судьба забросила меня, выпускника факультета журналистики Уральского университета, в Хабаровск.
Однажды в молодежной газете, где мы с супругой стали работать, появился человек непривычного вида - с большой густой бородой, загорелым лицом и в шляпе.
Тогдашний редактор выбежал из соседнего кабинета его встречать. Пожимая широкую ладонь гостя, он прошептал мне на ухо: «Это Сысоев, думаю, принес что-то напечатать…»
Так состоялось наше знакомство с Всеволодом Петровичем. Потом оно продолжилось подобием дружбы. Говорю так, потому что меня, только что вышедшего из комсомольского возраста, и человека, которого знали город и край, - просто нельзя было назвать друзьями.
Но теплые, доверительные отношения между нами завязались надолго…

Вид из окна

Сегодня я вспоминаю его особенно остро в момент, когда жду очереди на прием к врачу в «Вивее». Подхожу к окну, зная, что там увижу. Да, это просторный двор дома, выходящего фасадом на улицу Фрунзе. Вот он подъезд, куда я не раз поднимался по крутой лестнице на пятый этаж в гости по приглашению Всеволода Петровича.
Он встречал меня у раскрытой двери с неизменной улыбкой, которую не прятала даже его роскошная борода.
- Проходи, - говорил он, - тут мой кабинет. 
Комнатка маленькая, темная, уставленная книжными полками. В углу, ближе к окну - небольшой уютный стол с бумагами, ручками и т. п. Я тут же увидел знакомую настольную лампу с плетеным деревом абажуром. Дома у меня была точно такая же.
Бывал я в этом кабинете не единожды и по разным поводам… Это были интервью с писателем, автором знаменитой «Золотой Ригмы», откликами его на происходящие в стране события. Изредка в кабинет заглядывала Екатерина Максимовна, жена Сысоева, приятная миловидная женщина в возрасте. Приносила чай.
Однажды она позвала нас на кухню, за стол, уставленный едой и ягодами. В центре стояли графинчики, наполненные жидкостями янтарного и красного цветов.
- Эти настойки я произвожу на своей даче, - сказал мне хозяин. - Попробуй…
Попробовал, вкус не помню, но хмель шибанул в голову.
Наши отношения длились долго и ничем не омрачались. Я аккуратно ходил на все встречи Сысоева, на презентации его книг. Слава его в те времена была безмерной после вышедшей в Москве «Золотой Ригмы» в роскошном издании.
Он охотно печатал свои заметки (по разным поводам) в «Тихоокеанской звезде», считался в ней своим автором.
Остановимся на этом месте и вернемся в прошлое писателя.

ПРИШЛОСЬ СТАТЬ ЧИНОВНИКОМ

Кто он, откуда появился в Хабаровске этот человек? В одном из своих интервью он рассказывал мне.
- Вспоминаю часто и остро - что влечет человека в детстве? Наверное, восприятие окружающего мира. Ведь для ребенка, не отягощенного жизненным опытом, мир бесконечен, радостен и ликующ, подобен чему-то незыблемому и вечному.
Такая вот высокопарная фраза мною тогда была записана. Подумалось: он хорошо ее продумал, обкатал, чтобы окунуться в свое детство.
Но каким оно было? Родился 24 ноября 1911 года в Харькове, в семье слесаря железнодорожного депо. Детство прошло в Крыму - в Симеизе и Ялте. Здесь окончил среднюю школу и в 1932 году по комсомольской путевке приехал в Москву.
Попытался поступить в знаменитый институт имени Баумана, но «бауманка» оказалась «не по зубам». В результате Сысоев окончил институт пушно-сырьевого хозяйства и в 1937 году получил диплом охотоведа-биолога. В том же году был направлен на Дальний Восток, оказался в составе Зейской экспедиции по первоначальному землеустройству края.
- Через два года, после завершения работ, в 1939 году я поселился в Хабаровске. Обстоятельства сложились тогда так, что мне довелось возглавить здесь управление по делам охоты и охотничьего хозяйства совсем еще молодым человеком, - продолжал свой рассказ Всеволод Петрович. 
- Каким было первое впечатление от встреч с Дальним Востоком, с его природой? Меня угнетали бескрайние лиственные леса, однообразие природы. Едешь на оленях по тайге - ни птицы, ни зверя. Пустыня! Белая, заснеженная зимой, зеленая, болотистая летом. Но было в ней что-то влекущее, то ли огромные просторы, то ли первозданность и загадочность…
Став начальником управления, Сысоев стремился разобраться в этой парадоксальной ситуации. Он занялся акклиматизацией. Чтобы как-то обогатить природу - участвовал в расселении ондатры, норки. Потом был соболь.
- Соболем я занимался долго и страстно… За соболей мы принялись основательно. И очень мне хотелось восстановить соболя на Хехцире. Ведь водился он здесь в прошлом веке…
В Верхнебуреинском соболином рассаднике обновили сорок три зверька. Выпустили в Хехцирском заказнике. Зверек прижился в смешанных кедрово-широколиственных лесах Хехцира.
Потом был бобр. В 1964 году шестьдесят бобров были выпущены в реку Немпту. Колония переселенцев закрепилась, дает потомство.
В 1955 году Сысоев вынужден был оставить некогда мощное и дееспособное хозяйство. Управление было преобразовано в краевое охотное подразделение крайсельхозуправления.
Всеволод Петрович перешел в пединститут преподавателем, позже стал деканом географического факультета. Особая страница в его биографии - краеведческий музей, директором которого он был более десяти лет. 

ТАЙНА ГЛАВНОЙ КНИГИ

Но тайгу он не оставил - как ученый и как охотник.
- Русский промысел отлова длинношерстных тигров у нас - дело традиционное, - рассказывал Сысоев. - Мне удалось участвовать в ловле тигров в бригаде Авдеева и Богачева, а в 1959 году поймать двухлетнюю тигрицу.
О своей охоте и встречах с тиграми я написал в книге «На тигров», вышедшей в 1967 году. В ней я изложил рекомендации ловцам тигров и свои соображения по поводу создания тигрового заповедника в истоках рек Хор и Бикин.
Глубоко в память запала мне картина отлова молодой тигрицы на Подхоренке в 1959 году. Со мною были три фронтовика-разведчика: Л. Калашников, И. Гуськов и М. Козин, великолепные охотники.
Их беспокоили одна мысль: как бы тигрица не ушла да не покусали бы ее собаки. И когда окруженная лайками «королева джунглей» бросилась на нас, никто не дрогнул. Накинув на ее голову куртку, мы навалились втроем на рыкающую тигрицу и связали ей лапы. Когда с ее головы сняли куртку, чтобы обмотать челюсти бинтом, меня поразили большие золотистые глаза, изумленно смотревшие на нас. В них не было ничего звериного!

*               *               *

- Какие любимые звери? - повторяет он мой вопрос и уточняет: - Самые любимые? Тигр и медведь. Почему?
Дальневосточный длинношерстный реликтовый тигр - величайший памятник природы. Своего рода - ее венец. Подобного тигра нигде не было и будет! Он остался в наших лесах с древних времен.
А взять медведя! Что мы знаем о нем? Этакий увалень-великан, неуклюжий, тугодум, да? Отнюдь - очень ловкий смышленый зверь, хороший бегун, рыбак, акробат. Великий представитель живого. Не случайно один из частых героев моих книг - медведь…
В беседах с Всеволодом Петровичем не один раз мы затрагивали тему «человек и природа». Признаюсь, полного согласия у нас не получалось. Эта жгучая современная проблема выросла сейчас до общечеловеческой боли. Она приобрела особую остроту и со всей очевидностью стала жизненно важной для обеих сторон. Позиция Сысоева мне казалась неоправданно оптимистической: природа неистощима…
На склоне лет человек знает ответ на главный вопрос жизни: был ли он счастлив? Я не задавал его Сысоеву. Это редкое счастье, когда твое страстное увлечение каким-либо делом становится профессией.
Так ли это? Не осталось ли сомнений:
- Было время, когда я увлекался наукой, но ученые не ценили моих трудов, находя в них больше эмоционального, нежели научного содержания. Они отсылали меня к писателям. Но писатели и критики утверждали, что я не художник, и причисляли меня к ученым. Так жил я и работал на стыке науки и литературы. Со временем несуетная жизнь все расставила по своим местам.
Он засел за письменный стол, стал что-то писать. Не раз спрашивал его: «Над чем работаете?»
- Что получится, сказать не могу. Но это будет моя главная книга!
О чем она расскажет, Сысоев не посвящал меня в тайну ее замысла. И уходил от назойливых моих вопросов.

ДРУГИЕ ВРЕМЕНА

Все же выбор был сделан - литературное творчество, к которому он просто не был готов. Понимал это - засел за книги. Читал классиков с карандашом в руках. А глаза, испуганные, яркие, желтые пойманной ранее тигрицы не уходили из его воображения. Так, думаю, возникал образ его золотой Ригмы. Книжку о ней можно считать главной тем не менее.
Я все настойчивее интересовался его творческими планами, и однажды он ответил мне так:
- Я размышляю, обдумываю книгу о своей жизни. Какой она будет - пока не знаю.
- Мемуары? - переспросил я.
- Не совсем. Хочу рассказать о том, что я понял, познал о себе, о знавших меня людях, о жизни… Напишу, может быть, но рукопись будет долго лежать в столе. Лет через сорок после моего ухода ее, может быть, напечатают…
Ого, подумал я, что же это за книга такая, что он знал такое?
Книгу эту он так и не написал. В его и в нашу жизнь пришли другие времена - постперестроечные. Всеволод Петрович отнесся к ним осторожно, изобретательно. Его заметки в нашей газете были лаконичные, малоконкретные. В свет явилась его золотоглазая Ригма, она обрушила на автора всероссийскую славу.
Сысоев стал плавиться в ее лучах - множественные встречи с читателями, школьниками, сидение в разного рода президиумах рядом с губернатором, мэром, церковным сановником. Перед всей этой парадной суетой он не устоял, сломался, стал послушным, знаковой фигурой края.
Эта парадная суета меня смущала и разочаровывала. Вскоре к нему нагрянула болезнь, тяжелая, не позволявшая жить, как прежде. Ушла из жизни его верная, надежная, добрейшая Екатерина Максимовна. Ее место заняла дочь Ольга. Она переехала к отцу.
Вот эпизод, сильно поразивший меня. Оперированного в очередной раз Сысоева, не способного передвигаться самостоятельно, усадили на стул, опустили с пятого этажа, перенесли через улицу в зал тогдашнего киноцентра, усадили за стол президиума в форме казачьего офицера. Полагаю, что это было его чествование в день рождения. Организовали процедуру хабаровские казаки, зачислившие ранее Сысоева в свой круг.
К этому сословию, надо сказать, Сысоев никакого отношения не имел, но…

РАЗОРЕННОЕ ГНЕЗДО

Мой интерес к нему стал тускнеть, постепенно даже угасать. Не звонил ему, не зная, как и о чем говорить. Однажды Сысоев позвонил сам.
 Начал он с обычного разговора о делах газетных. А потом спросил: «Александр Григорьевич, что между нами случилось? Я вас перестал интересовать?»
Я помолчал… Потом что-то ответил.
К тому времени уже знал, что он не только защищал, оберегал природу, но жестоко истреблял ее обитателей. Этакий охотовед и охотник в одном лице. Как-то он сам признался - зимой набили они в тайге кучу зверья - медведей, сохатых, кабанов, стащили их в укромное место. Мороз сковал туши, которые надо было вывезти в город. Снарядили грузовик, загрузили, поехали. Грузовик не выдержал, застрял в снегу…
Позже осенью дочь Ольга Всеволодовна принесла мне в редакцию заметки о своем хабаровском детстве. Читаю: жили они в деревянном доме, рядом был сарай, который каждую зиму отец заполнял рублеными тушами таежного зверья.
Ушел из жизни Сысоев, не дожив несколько месяцев до своего столетия. Спустя год или два на здании краеведческого музея торжественно укрепили его мемориальную доску. В квартире на Фрунзе некоторое время жила дочь Ольга. Позже узнаю - квартира продана, дочь уехала на теплое побережье Геленджика.
Но благодарная дочь прислала в известный хабаровский журнал большой очерк под названием «Мой отец». В нем она и приоткрыла неизвестные страницы из жизни Всеволода Петровича.

ДРУГОЙ СЫСОЕВ

Что так долго скрывал от всех Всеволод Петрович, о чем он думал рассказать в своей книге, которую так и не написал? О которой я не раз просил его рассказать. В ответ слышал: не время.
Не стану строить свои догадки, сошлюсь на свидетельство его дочери, опубликованное в 2017 году в журнале «Словесница искусств» № 1.
«Отца мы начинаем помнить, когда он стал уже взрослым, самостоятельным человеком, главой семьи, - рассказывает Ольга Всеволодовна. - Мы еще не осознаем этого, но отдельные проявления его характера, отдельные его поступки закладываются в нашей памяти навсегда.
Папу я очень любила. Когда он бывал рядом, моя душа ликовала, я ощущала защищенность от всех бед. Я знала, что отец все может, все умеет, всему научит, все объяснит. С таким ощущением я жила всю свою жизнь.
Но став взрослой, захотела узнать об отце нечто большее, чем сведения из школьной анкеты: «отец - рабочий железнодорожник, мать - кухарка». Происхождение самое подходящее для советской эпохи. Но как же оказались правы те анонимщики, которые не единожды доносили в органы КГБ о том, что Сысоев скрывает свое истинное происхождение, что он «недобитая контра», потому что любит белое белье и рубашки, носит шляпу!
Действительно, папа очень любил белые рубашки-косоворотки, подпоясывал их тоненьким кожаным ремешком, и особенно ему нравились рубашки с вышивкой крестиком по вороту и полам. Целую дюжину он купил однажды в отделе уцененных товаров центрального хабаровского универмага. Именно в них его можно видеть на многих фотографиях.
А вот галстуки, наоборот, не жаловал. Не выносил кепок, всегда, даже на охоте, весенней или осенней был в шляпе. А еще, конечно же, никого не оставляла равнодушным его борода.
В Хабаровске в середине XX века на главной улице можно было встретить только двух мужчин с бородой - профессора мединститута А.В. Маслова и писателя В.П. Сысоева. Для меня это было само собой разумеющимся, а для окружающих - кого озадачивало, кого раздражало, у кого-то вызывало недоумение, подозрение.
Словом, все эти детали внешнего вида наводили на мысль об истинном происхождении моего отца. И только в 1990-х годах я узнала правду, которую он долго и упорно скрывал. И понятно, почему: разве могла бы так счастливо сложиться судьба моего отца, если бы сотрудники КГБ захотели досконально разобраться в биографии Сысоева по сигналу «доброжелателей» и докопались до истины? Так в чем же истина и как я ее узнала?
В начале памятного периода перестройки в России стали возникать общества по типу «дворянских собраний». Сложилась такая общность людей и в Хабаровске. Активистом общества стал внучатый племянник Д.И. Менделеева Н.А. Смирнов.
Он напросился на встречу со Всеволодом Петровичем, которого почитал как потомственного дворянина. К этому времени я уже знала, что мама моего отца принадлежала к старинному и знатному польскому шляхетскому роду, но к концу XIX века разорившемуся.
Дед был уже только управляющим в усадьбе какого-то богатого помещика на Смоленщине, а его дочь стала «кухаркой». То есть Всеволод Сысоев уже был наполовину потомком дворянина.
Правда, говорить об этом он не любил, и дальнейшие мои расспросы пресекались решительно. Отец часто давал понять, что распространяться на эту тему нигде и никогда не надо.
И вот как гром среди ясного неба прозвучали слова папы на встрече со Смирновым: «Петр Сысоев, чье имя я ношу, не мой отец. Это отчим. Моим, как теперь говорят, биологическим отцом был дворянин по фамилии Иевлев».
Конечно, я была потрясена, но в то же время это объяснило многое в поведении, привычках, характере отца.
Вскоре после рождения маленького Севу взяла на воспитание тетушка по матери - Теофилия, служившая в одном из поместий на Смоленщине. Воспитывался он, как барин: с ним разговаривали на равных какие-то знатные гости, ему рано подарили лошадь, на которой он ездил верхом с четырех лет, а в двенадцать он получил в подарок настоящее охотничье ружье с боевыми патронами. Умение обращаться с лошадьми и оружием много раз выручали отца в протяжении всей его жизни.
Его рано обучили грамоте и приобщили к чтению книг, приучили к чистоте. Умению вести себя в обществе Севу учили княгини и графини, с которыми дружила его мать Бронислава, когда они вскоре после революции стали жить в крымской Ялте.
А рыцарские принципы в общении с людьми у него сложились, когда он зачитывался книгами А.К. Толстого (его князь Серебряный стал эталоном мужского благородства на всю жизнь). Вот почему в нашей семье главным богатством были книги, которые папа читал и перечитывал до последнего дня своей жизни и постоянно цитировал любимых им авторов - Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Достоевского, Тютчева…
Война пощадила моего отца, он не только остался жив, но даже не был ранен. И хотя ему не довелось попасть на западный фронт, здесь, в Маньчжурии, он повидал и прочувствовал в полной мере, что такое война.
Позже сказал: «А мне зачтется там, на небесах, что на войне не только не убил ни одного человека, но спас от смерти несколько сотен людей».
Вообще-то как работник крайисполкома, Сысоев имел броню, его не должны были призывать в армию. Но он считал, что защищать Отечество от врагов - святое дело любого мужчины. Поэтому не стал отстаивать своего права остаться «на гражданке».
Он просился на фронт, а его командировали сначала в батальон связи, который стоял в Озерной Пади в Приморье, потом перевели в медсанбат, в составе которого он воевал в Маньчжурии.
Военные годы отец не любил вспоминать. Лишь в редких случаях с великой горечью рассказывал о военных событиях. Медсанбат не принимал непосредственного участия в боях, но случались моменты, когда отец чувствовал дыхание смерти, что называется, в затылок.
Однажды мама получила от него письмо: «Если такие бои будут длиться еще несколько дней, от нашего медсанбата не останется ни одного человека». Но этого не случилось. Война в Маньчжурии была молниеносной, хотя по кровопролитию ничуть не уступала самым жестоким битвам на Западе».

*               *               *

Такой была жизнь Всеволода Петровича, память о котором выветривается, тускнеет. Его понемногу забывают. Но этого он не заслужил. Все, что написал в этих заметках, только мое личное восприятие этого человека.

Александр ЧЕРНЯВСКИЙ.