«Больше килограмма в одни руки не давать!»

Как-то домашние спросили меня:  «А какие лакомства в детстве у тебя были самыми любимыми?» Трудный вопрос. Не только лакомства, но и колбаса, сгущенка, тушенка - всё это в большинстве случаев покупалось по распределению. В очередях только и слышалось: «Больше килограмма в одни руки не давать!»

Я никак не могла понять эту формулировку - «в одни руки» - и приставала ко взрослым за разъяснениями: «Почему в одни руки? Правильно ведь в две руки или в одну руку!» Мама терпеливо объясняла: «В одни руки - это значит одному человеку».

В гарнизонных продмагах несколько раз в месяц формировались наборы - на семью выделялся то кулек хороших московских конфет, то килограмм апельсинов или бананов, то несколько банок сгущенки. Наш гарнизон был лётным, поэтому пайковый шоколад дети военных ели часто. 

Я разогревала его в кастрюльке, добавляла немного молока, и когда он начинал пузыриться, макала в него рогалики или кусочки любимой булки-слойки. Её можно было раскрутить до длины батона. А свободно в магазинах практически кроме конфет-подушечек ничего не продавалось.

Для ребятни с бабушкиной улицы лакомством считался маленький сухой брикетик какао с молоком и сахаром. Стоил он 12 копеек, как пустая бутылка из-под пива или газировки. 

Детям за сданные бутылки приёмщики деньги не выдавали - только товар на выбор. Или можно было взять пачку сухого киселя. Кроме какао да киселя мы могли приобрести  брикет фруктового чая. До сих пор помню терпкий, вязкий, неопределенный вкус его. Язык и губы от него были такие черные, что бабушка пугалась и спрашивала: «Что у тебя во рту? Опять смолу жуешь?» 

А ещё малышне приёмщики стеклопосуды предлагали обсыпанные сахаром разноцветные подушечки по 100-200 граммов в бумажных кулечках. Они всегда были липкими, расползавшимися от жары, но мне они казались очень вкусными, вкуснее московских шоколадных конфет, которые в нашем гарнизоне распределял женсовет.

Взрослые на нашей  улице знали, что пустые бутылки дети относят в киоск возле продмага на Ленинградской. Поэтому после вечерних посиделок в палисаднике опорожненные бутылки из-под пива мужчины выставляли на улицу под прикалитные скамеечки, а если рачительная хозяйка выглядывала из-за калитки и пыталась их унести в дом, цыкали на неё и прикрикивали: «Оставь детворе!»

А детвора с вечера примечала, возле какой калитки выставлена пустая посуда. Утром, когда после третьего гудка масложиркомбината всё трудоспособное население уходило на работу, мы принимались за дело. Бабушка не запрещала мне это маленькое коллективное предпринимательство, но от мамы мне за него доставалось изрядно. 

Наша ребятня жалела меня, сочувствовала, что у меня такие непонятливые родители, и всегда брала меня с собой в магазин, даже если я и не участвовала в поисках стеклотары. Мне выдавались две бутылки, я их гордо протягивала приёмщице и получала свой брикетик чая или какао и липкий бумажный кулек с подушечками.

А ещё из этих подушечек, которые бабушки почему-то называли дунькиной радостью, мы делали пирожные. Брали чистый тетрадный лист, заворачивали в него конфетные подушечки и разбивали их молотком. 

Потом эту разноцветную красотищу из карамели и повидла раскладывали по куску хлеба с маслом или на худой конец с маргарином. Никогда не забуду, с каким удивлением мама рассматривала сквозь очки мой необычный бутерброд.

«Надо же! Интересно-интересно… Мы до такого в детстве не додумались», - говорила она.  Я милостиво разрешала ей откусить уголочек от своего пестрого пирожного: «Что, годится?» - «Годится… только бутылки не сдавай,  а то в гарнизоне разговоров не оберёшься…»

Мама совала мне бумажный рублик и торопилась на автобус в Воздвиженку.

А я считала, сколько билетов на дневной сеанс можно купить на этот рублик, и с победным криком неслась по улице: «Кино! Завтра все идём в кино!» 

Вот такое было у нас детство.