История российских немцев

История российских немцев, востребованных в России более трех веков назад, многогранна, любопытна и трагична. Переселенцы из просвященной Германии, всяческий ремесленный и ученый люд, были для Петра 1 и Екатерины II олицетворением всего того европейского и передового, к чему они так стремились в отсталой России. Медицина (достаточно вспомнить знаменитый указ Петра 1 от 25 мая 1706 года, по которому "гофшпиталь" была построена в Лефортове "против немецкой слободы, в пристойном месте, для лечения болящих людей"), образование, фортификация, наука, архитектура и многое, многое другое было связано с великими немецкими подвижниками. Можно вспомнить такие имена, как Владимир Иванович (Иоганнович) Даль, Фет, Тютчев, министр финансов при императоре Александре III граф Витте, Кюхельбекер - право слово, чтобы перечислить всех "именитых немцев" не хватит страницы. Уже в наши дни прославились такие представители российских немцев, как Святослав Рихтер, Альфред Шнитке, Павел Буре, Эдуард Россель.

Вклад немцев в развитие наук и культуры России неоспорим. Однако же есть в истории российских немцев и трагические страницы, и относятся они к самому началу Великой Отечественной войны. В августе 1941 года около миллиона российских немцев были в одночасье депортированы из родных мест в Сибирь и Северный Казахстан, где большинство из них и прошли все круги ада в так называемых "трудармиях".

Увы, сегодня российские немцы все чаще выезжают на постоянное место жительства в Германию, так и не дождавшись от государства слов покаяния за геноцид ни в чем не повинных людей, за мученическую смерть более 400 тысяч немцев в трудовых лагерях. Уезжают трудолюбивые, дисциплинированные, далеко не самые худшие граждане нашего Отечества, и об этом можно только сожалеть.

Новая повесть в рассказах Вячеслава Сукачева "У очага", которую мы предлагаем вашему вниманию, рассказывает о простой семье крымских немцев, в полной мере испытавшей все прелести сталинской депортации из солнечного Крыма в морозную Сибирь...

* * *

Вячеслав СУКАЧЕВ

У ОЧАГА

(рассказы моей бабушки)

Может быть и вы замечали, как легко и покойно думается нам у огня. Так-то исподволь располагает к размышлениям еще разве что вода: где-нибудь над рекой, у тихого плеса над озером или у моря. Две стихии, извечно сопровождающие человека, породившие и выпестовавшие его...

Вот и мне припоминаются нынче долгие, сумеречные посиделки у нашей кухонной печурки. Далекий свет пробивается из приоткрытой топки и в его неверных отблесках встает, как живое, лицо моей бабушки, незабвенной Амалии Августовны Бауэр.

Богом забытая, ветрами продутая, сугробами по самые крыши занесенная североказахстанская деревня Бескамышка, где глубокой осенью 1941 года нашла приют депортированная семья моей мамы. Как они тогда выжили, попав из солнечного Крыма в сорокоградусные морозы - одному Богу ведомо Но - выжили... И вот мы сидим у тепло и уютно потрескивающего огненного родничка, и бабушка моя, переделав всю дневную крестьянскую работу, которой за день несть числа, пристраивается у печурки на отдых: прясть пряжу... Пройдет много лет, я переживу много радостей и печалей, обзаведусь собственными детьми и внуками, прежде чем окончательно пойму, что это были лучшие в моей жизни вечера. Что рассказы моей бабушки Амальи, согретые теплом незабвенной печурки, всю жизнь будут для меня путеводной звездой, в свете которой стану поверять я все свои помыслы и поступки.

И вот, наконец, настала та минута, и пришел тот час, когда я понял, что не могу и дальше носить в себе драгоценные зерна, оброненные в мою память в те далекие вечера, что пора поделиться всем услышанным и хотя бы вкратце попробовать все это рассказать. А начну я с самого памятного и, быть может, самого трагичного дня в жизни моей бабушки, пришедшегося на август 1941 года.

БОЕВЫЕ ДРУЗЬЯ

- И как попригнали нас на железную дорогу - велели дожидаться. А чего дожидаться - никто не знает. Сели мы в кружочек на наши фанерные чемоданы, узлы в пыль побросали, так как все восемнадцать километров пешком шли и от усталости ног под собою не чуяли. Смотрю я на твоего деда, а у него желваки по скулам гуляют: как же, бывший буденновец, Врангеля в Черное море скинул, а тут тебе такое... А на ту минуту мимо нас двое военных проходят: один постарше будет, другой молодой, подтянутый. И вдруг тот, что постарше, к нашему деду бросается. Смотрю это я, а они уже друг друга тискают и по плечу хлопают. <Да это же Иван Сукачев, - кричит старшой, - мы с ним Чангарский мост у батьки Махно отбивали! Знакомься, товарищ комиссар, это наш человек! Он как в двенадцатом году на действительную ушел, так до победного двадцатого, когда мы буржуйскую контру раздавили, и воевал. - Бабушка прищурилась, словно бы приглядывалась повнимательнее к кому-то, и повела рассказ дальше. - Смотрю, поручкались они с тем комиссаром, цигарки свернули и ну белый свет коптить. А кругом народ - кишмя кишит. Дети малые плачут, мужики угрюмо в землю смотрят, женщины узелки да котомки разворачивают, перекусить готовят из того, что каждый успел из дома захватить...

Вдруг фронтовой друг нашего деда спохватился и спрашивает его, мол, ты-то как здесь оказался, посреди этого сброда? Наш дед ему все и обсказал - что да почем... Смотрю я - хмурится молодой военный, ремень поправил, кругом запоглядывал. А старшой покраснел, как рак, и давай возмущаться: <Да какое они право имели! Да кто посмел!? Да мы сейчас за своего боевого товарища тут такое учиним - разве можно его с какими-то там немцами равнять?> Тут молодой его в сторонку отзывает, и они о чем-то сильно заспорили - о чем, врать не буду, потому как не слышала... Только велели они нам ждать, а сами в город направились, к большому военному начальнику, с которым тоже когда-то вместе воевали. Смотрю я на нашего деда, а у него грудь колесом, усы свои рыжие молодецки расправляет, глаза блестят. Я и говорю ему: <Ой, Ваня, подожди радоваться. Не забывай, кто я у тебя такая...> А он мне в ответ: <Не может того быть, чтобы боевые товарищи меня в беде бросили. Я ведь того Саенко, до которого они сейчас пошли, два раза от верной смерти спасал>. - Бабушка умолкает, потом берет новую порцию шерсти, аккуратно привязывает к прялке и закрутилось веретено дальше. - А то ты нашего деда не знаешь...

И вот, значит, солнце жарит - спасу нет, пыль столбом стоит, а мы все сидим и что с нами дальше будет - не знает. Не то нас всех возьмут и в тюрьму позапирают, не то к оврагу за город выведут... В общем, какие только думки в голову не лезут. Наньяка твоя, Миля, плачет, как малое дитя, все на руках что-то спрашивает, а что ей ответишь, когда сам ничего не знаешь.

Наконец эти военные возвращаются и вид у них такой, что мне сразу все понятно стало. Отозвали они нашего деда в сторону, и долго ему что-то втолковывали. Смотрю я, Ваня мой мрачнее тучи сделался, кулаки так сжал, что пальцы побелели. А тут в аккурат команду подают, чтобы мы с места снимались и на товарную станцию следовали, где нас вагоны дожидаются. Попрощался наш дед с боевыми товарищами, подошел ко мне и в глаза не смотрит. Так ничего и не сказал в тот раз. И только много времени спустя допыталась я у него, что дважды им спасенный товарищ Саенко предложил ему от семьи отказаться, отправить жену-немку с детьми куда положено, а самому идти на службу в государственные органы. И даже должность немаленькую ему пообещали в награду за отступничество от собственной семьи. - бабушка моя вздыхает и неожиданно весело улыбается. - да разве же нашего деда на такое дело собьешь - ни за что...

Бабушка умолкает. Покрытые серым пеплом, постепенно угасают угли в печурке. Слышно, как негромко подвывает на улице ветер в телеграфных проводках. Я не выдерживаю и тихо спрашиваю бабу Амалью:

- А дальше?

- Дальше, это уже другой рассказ, внучек. А тебе давно пора спать ложиться - завтра рано в школу вставать.

ТАК ВОТ МЫ И ЕХАЛИ

Этот день я особенно любил: раз в неделю бабушка выпекала хлеб в большой русской печке. С вечера в топку укладывались сухие березовые чурки, под них подсовывали бересту и в половине четвертого утра священнодействие начиналось. Открыв вьюшку и заслонку, баба Амалья чиркала спичкой и ровное, уютное гудение пламени растекалось по нашей кухоньке. Моя железная кровать, с досками вместо панцирной сетки, стояла здесь же, напротив печурки, боком приткнувшейся к большой печи. И я мог наблюдать за бабушкой, не вставая со своего места. В тусклом свете керосиновой лампы все казалось необычным, исполненным особого значения и смысла деревянная квашонка, в которой баба Амалья замешивала тесто, противни, ухват, гусиной перо, чистое полотенце... все в том крестьянском быту было выверено до мелочей вековым опытом и нуждой.

Но вот белые булки, смазанные поверху при помощи гусиного пера яичным желтком, отправляются в печку, устье которой плотно прикрывается заслонкой. По настенным часам с гирей бабушку замечает время, и наконец-то присаживается к столу попить чай.

- Бабушка, а что дальше было? - приступаю я к сокровенной просьбе.

- Да ты разве не спишь, внучек? - притворно удивляется бабушка и смотрит на меня весело прищуренными глазами. - А я-то думала, что ты седьмой сон досматриваешь.

- Расскажи, - тихо прошу я и затаиваю дыхание.

- А хлеб наш мы не провороним? Баба Амалья опять взглядывает на часы и сама себя успокаивает. - Да нет, полтора часа еще ждать... А на чем это мы в прошлый раз остановились?

- Как вагон ваш разбомбили, - живо подсказываю я.

- ну да, верно, - вздыхает бабушка и отставляет чашку с недопитым чаем. - В щепки его тогда разнесло прямым попаданием... Ну, значит, пособирали мы то, что от наших деревенских осталось, выкопали под откосом яму в песке, да и похоронили с миром. Помолились всяк про себя, а сопровождающие нас уже дальше гонят, по оставшимся вагонам распихивают... Ох, внучек, вспоминать тошно, да делать нечего: взялся за гуж - не говори, что не дюж...

Человек сто нас в тот вагон набилось. На узеньких нарах по двое спали, а кто помоложе да пошустрее - под нарами хоронились: там и попросторнее было и холодок от пола тянул. И начали нас возить из одного конца в другой. Как водится ничего нам не сообщали, желания нашего не спрашивали, а везли и везли Бог знает куда. Отпахнут на полустанке двери, выпустят по нужде и видишь, что степь перед тобой до самого горизонта. В другой раз - лес стеной стоит, а то вдруг горные вершины в снегу белый свет застят. Так два месяца и провозили-промучили нас в тех окаянных вагонах. Слава Богу, хоть подкармливали иногда. А вот чтобы умыться или постирать что-нибудь с себя - ни-ни, даже и не заикайся, а то опять про "фашистское отродье" напомнят. Мужикам-то еще куда ни шло, а вот нам, бабам, чистая погибель. А тут и еще дна напасть: стали нас одолевать вши... Вот веришь ли, по голове ногтем с силой проведешь - треск стоит, сколько их там собиралось. Бедная наша Фрида, ей-то от них особенно досталось. Они, проклятые, на нее с особенной силой наползали... Днем-то мы еще кое-как от них отбивались, а вот ночами они пожировали. У Фриды вся головенка коростами покрылась - она же не понимает ничего, расчесывает, а они в те ранки так и ползут, так и ползут, проклятые...

Бабушка трижды перекрестилась и надолго умолкла, и я уже было решил, что сегодня ничего больше не услышу, но она поборола себя и продолжила:

- Целыми днями мы только тем и занимались, что изничтожали эту нечисть на себе. Мужики разденутся до исподнего и ну по швам их давить, а женщины, кто ножом, кто еще чем, руг у друга в головах ищут. Да их-то искать особенно не надо было...

Но что я больше всего запомнила от той поры, так это умершего от дизентерии Вильгельма Боша. Был он человек одинокий, пожилой уже, из соседней с нами деревни. И вот мы как-то утром проснулись, а он - нет... Его в уголок положили и так он там четверо суток пролежал. Так вши по нем, веришь ли, внучек, табунами гарцевали. Идешь мимо, а они с него на тебя скачут. И только через четыре дня, когда он уже сильно попахивать начал, бедного Вильгельма куда-то унесли.

Так вот мы и ехали, - заключает баба Амалья и уворачивает не в меру разгоревшийся фитиль керосиновой лампы.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Вторые сутки метет. В нашей Бескамышенской школе только четыре класса и поэтому я первый год хожу за полтора километра в Колугинскую семилетку. Вторые сутки метет и по радиотрансляции во второй раз отменяют занятия в школе. По такому случаю у меня непредвиденный праздник, который мы с бабой Амальей и отмечаем особенно долгим чаепитием за завтраком. Правда, потом надо будет чуть ли не половину дня откапывать дорожку от нашего дома к дороге, скирду сена на задах огорода, чтобы надергать сена для Буренки и овец, потом сводить их на водопой к проруби, наносит дров для голландки в горнице и для печурки на кухне, но все это - потом. А пока мы чинно сидим за небольшим кухонным столом, пьем жиденький чай с земляничным вареньем, и за спиной у меня тикают старинные ходики...

- В аккурат на тот час, когда дали нам команду из вагонов выгружаться, - подперев щеку рукой, рассказывает баба Амалья, - первый снежок землю притрусил - была уже вторая половина октября. А мы-то все в летней обувке, безо всякой зимней справы: кто в сандалиях, кто в туфлях, кто в босоножках. А тут снег, да еще и ветер до косточек пронизывает. Но нашлась добрая душа, подумала о нас, дай Бог ей здоровья: к нашему приезду помещение, где велено нам было дожидаться, хорошо протопили и даже пол подмели. А мы-то грязные, оборванные, обовшивевшие, кто во что горазд закутан... Стыдно вспоминать такое, внучек, да из песни слова не выкинешь.

- Бабушка, а куда вас привезли? - уточняю я и пытаюсь представить мою бабу Амалью, всегда аккуратно и строго одетую, в босоножках и рваном платье, но никак представить не могу.

- В Мамлютку нас и привезли - куда же еще? - удивляется бабушка моему вопросу. - Это сейчас она расстроилась, а тогда чуток побольше обычной деревни была. Крохотный вокзал, больше похожий на сарай, где нас и разместили дожидаться подводы из колхозов... И вот надо же было так случиться, что именно в этот день Мамлютский райвоенкомат отправлял на фронт мобилизованных мужиков. И привезли их на тех самых подводах, что должны были нас забирать... Мужики, понятное дело, дома напровожались, да еще и дорогой добавили. Вокруг них жены, родя кружатся - плач стоит, крики. К тому времени уже никто на скорую победу не рассчитывал и на фронт погеройствовать не рвался. Фашисты шли и шли вперед, и уже чуть ли не к самой Москве подступали. Все чаще похоронки стали приходить, люди без рук без ног возвращались - какое уж там геройство. В общем, было от чего бабам ревмя реветь. И вот сгуртовались они перед железной дорогой, прощаются, ждут, когда состав на отправку подадут. А тут кто-то и вспомнил, что ночью немцев привезли и велели подводы за ними подогнать. Ну и началось...

Баба Амалья тяжело вздыхает и переводит взгляд за окно, где все никак не утихомирится разбушевавшаяся непогода.

- Вот и ввалились они гурьбой в тот вокзал, где мы со своими узлами да вшами возле печек расположились, - глуховато продолжает рассказывать бабушка, - и смотрят на нас, как на зверей в зоопарке.

- Так это они и есть, немцы паршивые? - спрашивает один здоровенный бугай и пальцем в нас тычет. - Да я же их всех в момент одной левой порешу!

Ну, его там успокаивают, говорят, мол, Сеня, не надо, они не виноватые, они тоже пострадали... А Сеня никак успокоиться не может. Схватил за шкирку Арнольда Земана, за два месяца пути совсем дошедшего с голодухи, приподнял над полом и усмехается:

- А ну, - говорит, - фриц недобитый покажи мне, какой ты герой!

Лысина у Земана от страха взмокла, ноги в воздухе болтаются - жалко и смешно было на него смотреть. А Сеня тот во вкус вошел и начал нас всех подряд матом поливать. Вот тут твой дед и не выдержал. Он смирный-то смирный, мухи сам не обидит, но не дай Бог его разозлить... наши мужики его в такие минуты как огня боялись. Вышел он перед тем Семеном, глянул из-под рыжих бровей, Семен и осел. Дед ему и говорит, мол, с кем ты воевать собрался, со мной? Так я первую мировую всю отвоевал и гражданскую тоже, и тебе шею сверну, как цыпленку, хоть ты и смотришься здесь таким боровом... А они, и он на нас показывает, такие же трудяги да колхозники как и ты, только бездомные. Повыгоняли их из собственных домов и сюда привезли, чтобы они вместо тебя, героя, на фронт мантулили...

Семен тот, - тихо говорит бабушка после паузы, - в сорок третьем году без ноги вернулся, злой пуще прежнего, но деда нашего завсегда стороной обходил...

Бабушка умолкает и я слышу, как тоскливо подвывает ветер в трубе, да бьется о наши окна метель, сравнивая с крышей ослепительно-белые сугробы.

ПОТОМ БЫЛ ГОЛОД

В этот вечер мы с ужином припозднились, потому что наш дед задержался на конюшне: ждал возчиков из Мамлютки. А они попали в сильный буран, заблудились и лишь каким-то чудом выехали к чабанам на Волчье. Там отогрелись крепким казахским чаем со сливками, дали отдохнуть лошадям и лишь затем с грехом пополам добрались домой. Дед наш, как положено, принял лошадей, определил на место, задал им корм на ночь, и только после этого отправился домой. Мы поужинали картошкой в мундирах с хлебом и квашеной капустой, попили чай с комковым сахаром (главное лакомство моего детства), дед присел на корточки перед печуркой - покурить на ночь, а я, как водится, подступился к бабушке:

- Потом, внучек, был голод... Да такой голод, что ни приведи Господи никому такого пережить. Мы только тем и спаслись от голодной смерти, что у деда на конюшне лошадиный жмых ели, да иногда овсяную лепешку на всех испекешь... Вначале-то нас худо-бедно местные жители подкармливали: то картошки дадут, то миску квашеной капусты, а то и с десяток яиц. Да и молоком нас не обделяли до той поры, когда коровы телиться начали. Где-то с середины марта и до конца мая мы особенно голодали...

- Да нет, - замечает от печки дедушка, - в мае уже полегче было: корешками кормились, молодую крапиву варили, случалось - куропатка в петлю попадет, тогда и вообще дома праздник... Я этих петель по пятьдесят штук ставил. Надергаешь конского волоса из хвоста и где-нибудь под тальниками насторожишь. Глядь, когда-никогда куропатка и попадет...

- К марту, - продолжает бабушка, - и сами местные пояса потуже затянули. На что Матрена нас завсегда выручала, а тут и она экономить стала: сварит чугунок картошки, молчком поест, когда разве Фриде угостит, и чугунок в печку спрячет. Майн Гот, по всему дому запах вареной картошки, слюнки так и текут, желудок судороги сводят, а поесть нечего. Начали мы свои обручальные кольца менять на картошку. Да ведь много за кольцо не давали - ведро-полтора, вот и вся картошка. А на сколько хватит того ведерка, если надо прокормить ораву в семь ртов? Потом Миля взялась по деревням ходить, милостыню просить. Много не давали. Но хоть какая-то помощь была. Начал Вальдемар дрова из леса возить одиноким женщинам - тем, у кого мужья на фронте были или погибли уже. Дед ему в сами быка запрягет, клок соломы на сани бросит, да кусок подсолнечного жмыха в карман сунет - вот он с тем на весь день и уедет. Одежонка на нем никудышная: моя коротенькая фуфайченка, штопаные-перештопаные штаны да галоши с обмотками, которые он к ногам веревками подвязывал, чтобы в снегу не потерять.

- А снега было в ту зиму - по пояс, - вставляет дед свое слово, - как никогда. Вот и попробуй по тому снегу в лесу воз дров наготовить. Взрослому человеку тяжело, а ему в ту пору только-только пятнадцать лет сравнялось.

- Вечером домой придет - едва ноги переставляет, - тихо улыбается бабушка. - А сам довольный-предовольный: то ведерко картошки ему за те дрова дадут, то кусок сала, то капусты квашеной. Вот мы и опять живем... А потом все, как отрезало: кольца и серьги, что у нас были - распродали, от дров стали отказываться, потому как нечем уже было благодарить, и Миле подавать перестали. Вальдемар с Ваней еще ладно, побегут к отцу на конюшню вроде как помогать, там жмыха нажуются - вот и сыты. А что было делать с Фридой? - вздыхает бабушка. - Она ведь ничего не понимала, ей дай поесть и все... ручонки тянет ко мне и плачет: "Мама, ням-ням хочу, мама, ням-ням..." - Бабушка умолкает и я вижу, как трудно ей все это вспоминать. - Кабы не тот голод, может, жила бы она и по сей день, и теперь бы ей уже семнадцать лет сравнялось...

Дед глухо кашляет возле печки и сворачивает новую цигарку из махры. Баба Амалья отложила носок, подперла щеку рукой и неотрывно смотрит в стену, словно бы видит там лицо полуторогодовалой своей Фриды, не выдержащей голодной жизни...

- К весне она уже совсем прозрачненькая стала, - сморкается в фартук бабушка, - и есть уже не просила. Лежит в кроватке, смотрит