Художник одной картины

Андрей Ичингаевич Бельды запомнился мне тихим, добрым, улыбчивым человеком. Его скромность и интеллигентность многие воспринимали как возможность вести себя по-хамски. Обычно он сидел в кабинете истории искусств и тихо перелистывал книги, рассматривая репродукции. На собраниях, которые проводили коммунисты и от которых нельзя было отвертеться, он дремал. Когда ответственные товарищи упрекали его в этом, Андрей Ичингаевич отвечал невозмутимо: «Ничего подобного. Это у меня такой разрез глаз». Если он выпивал, то, приняв пару рюмок, говорил с улыбкой: «Бельды забельдел!». Он был забавен и беззлобен. Но было в нем что-то глубоко печальное. И жила в нем мудрость его народа.

А мы, молодые и озабоченные собой студенты, смотрели на него как на чудака. Он ничего не хотел студентам навязывать, потому и проводил большую часть времени за книгами.

Группа наша была довольно нахальная, левая. Андрей Ичингаевич несколько месяцев вел у нас живопись и тихо страдал, наблюдая наши выкрутасы на холсте. Он незаметно подходил ко мне сзади, постояв, вздыхал и спрашивал с забавным акцентом: «Ну скажи, ну скажи, зачем ты это делаешь?». Я, полуобернувшись, пожимал плечами и опять принимался крутить и прессовать формы на своем подрамнике. Андрей Ичингаевич так же неслышно отходил. Так повторялось раза три. Потом он просто перестал подходить. И я по своей глупости считал себя, борца за столь милый моему сердцу авангард, победителем. Над ним... «академиком», то есть моим «идейным противником». Так мне казалось.

Много позже я увидел его этюд в мастерской Дмитрия Андреевича Романюка. Меня очаровали свежо и темпераментно написанные амурские касатки на камне среди воды. В их блестящих боках отражалось синее небо и поблескивало солнце. Вода была прогретая, золотистая, и вся картина казалась ценной сверкающей смальтой. Тут я почувствовал силу школы и силу личности Андрея Ичингаевича.

Потом появилась на выставке его большая работа «Портрет проводника Арсеньева Гейкера Комбока». Все обращали внимание на раму. Она была обтянута рыбьей кожей. Живопись все признали первоклассной, но... «Обратите внимание на раму!».

Прошло много лет... Давно уже нет в живых добрейшего человека Андрея Ичингаевича Бельды. Но, работая в фондах Дальневосточного художественного музея, я вновь встретился с ним, когда мне представилась возможность подробно рассмотреть эту картину. Кстати, это единственная работа Бельды в музее! Это говорит о характере отношения к нему официального художественного начальства. Значит, у него не покупали картин, этюдов и не заключали с ним договоров. Он был им чужой.

С другой стороны, просматривая список посвященных ему публикаций, я убедился в их огромном количестве. Даже в Большой Советской энциклопедии он упомянут. Еще бы! Единственный художник-нанаец, окончивший Ленинградскую академию художеств! Его имя было явно необходимо для достижений социализма в жизни коренных народов Амура. В пафосе этих публикаций было даже нечто обидное: надо же, нанаец, а рисует неплохо... На деле же реальная судьба художника никого не волновала. И настоящей поддержки Бельды так и не получил.

Но вернемся к его картине. При своем довольно большом размере она очень легкая, а если посмотреть на холст с обратной стороны, то сквозь него везде проникает солнечный свет. То есть работа написана на одном дыхании легкими прикосновениями, без всяких поправок и изменений. Это уже признак настоящего виртуозного мастерства. Сумрачный колорит картины ассоциируется с подернутым пеплом костром. Солнце только село, день кончается, жизнь кончается, пора подводить итоги. Старый человек смотрит сквозь нас, думая о чем-то своем. Его уже интересует не время, но вечность...

Нужно сказать, что Андрей Ичингаевич действительно сохранил в себе веру предков. Он, не стесняясь присутствия посторонних, всегда макал палец в стакан с вином и разбрызгивал его, принося жертву духам. Он верил в бессмертие души и, рисуя портрет своего знакомого старика, очевидно, испытывал большое волнение. Вспоминаю одну встречу с ним.

Было это во дворе музея. Андрей Ичингаевич был глубоко растерян и расстроен. Он подошел ко мне и стал жаловаться на музейного искусствоведа, который взял на время портрет (прижизненный), написанный с Гейкера Комбока. Взял-то на время, но не вернул. Или этому искусствоведу работа «для себя» понравилась, или он ее продал, или просто потерял, но теперь он отгонял от себя назойливого нанайца. Иди, мол, все равно ничего не отдам. Андрей Ичингаевич в волнении расстегивал и застегивал пуговицу на рубашке, у него тряслись губы: «Ну зачем он так? Ну зачем так делать? Ведь дедушки уже нет, и мне его уже никогда не нарисовать!». Что я мог ему ответить? Что есть непорядочные и подлые люди? Мои утешительные слова были слабы...

Но вернемся к его картине. Образ мудрого, достойного старого человека создан художником с большой любовью. Взгляд старика действительно направлен в пространство. И думы его о несуетном. Совсем недавно я прочитал об одном жизненном наблюдении, сделанном философом Лосевым. Он заметил, что человек за несколько секунд до смерти (а бывает, за несколько минут) начинает смотреть в одну точку, в которой, собственно, ничего интересного для зрения нет. При этом у некоторых на лице начинает появляться выражение ужаса, у других - туповатого ужаса, у третьих - просветленной радости. И никто не соглашался объяснить, в чем дело. Лосев не расшифровывает свое наблюдение, но становится ясным, что он говорит о проявленной жизни души в умирающем теле. Очевидно люди, как фрукты, зреют или гниют душой. Все зависит от того, зачем они живут и куда идут.

Собственная жизнь художника сложилась трагично. Погубило Андрея Ичингаевича питиё. Он как-то сказал мне, рассчитывая хотя бы на моральную поддержку: «Ко мне со всего Амура приезжают земляки. Куда им деться в большом незнакомом городе? Где остановиться? Идут они, конечно, ко мне. Выпиваем. И они начинают шуметь. Привыкли жить у реки на просторе, не понимают городских порядков. А соседи пишут на меня заявления. И в союз художников, и на работу...».

Когда стопку доносов посчитали достаточной, братья-художники сдали Андрея Ичингаевича Бельды в ЛТП. Он не смог оправиться после насильственного лечения. Умер почти сразу же после освобождения...

Конечно, он был виноват. Пить нехорошо. Вредно. И шуметь нехорошо. Не в лесу живем. Но к такому талантливому, беззащитному и слабому человеку следовало бы относиться иначе, посердечней, а не отбрасывать в сторону. Но все это уже пустые слова. Человека от самого себя и своей судьбы спасти невозможно.

...Мы стояли на крыльце и курили. На душе было муторно. Из подъезда Союза художников вышел Володя Амельянчик. Подошел ко мне: «Иди, постой в прощальном карауле, а то там никого из наших нет. Скоро будут выносить». Я пошел. То, что осталось от Андрея Ичингаевича, лежало в обтянутом красной тряпкой ящике. Я смотрел на его большое плоское лицо, измученное и почему-то избитое, и старался ни о чем не думать и ни о чем не вспоминать. Потому что мне было стыдно.