Кардиограмма поэзии по Михаилу Асламову

«Я родился, рос, кормили соской. Жил, работал, стал староват». Вслед за Маяковским сегодня эти слова повторяет хабаровский поэт Михаил Асламов. Ему - 70 лет.

Поэт - это от Бога, это состояние души. Кроме этого, у Асламова есть еще и своя нелегкая должность в писательском мире. В разном качестве он «рулит» краевой организацией лет тридцать. Тоже надо уметь удержаться «атаманом» среди тех, кто сам себе классик. Должность у Асламова выборная, но его не меняют, начиная с восьмидесятых. Ценят авторитет и талант художника? Очевидно.

Но как жилось нашему юбиляру эти, теперь уже долгие, годы? В той фразе из Маяковского он подчеркивает глагол «работал».

- Мне кажется, что начал я работать сразу после прощания с соскою. И то подумать: с шести лет пошел в школу, а в тринадцать с небольшим стал к станку - 9 мая 1943 года. О той поре только скажу: не детское это дело - война и работа. А потом учился «чему-нибудь и как-нибудь»: Комсомольский-на-Амуре судостроительный техникум, учеба в Иркутском университете заочно, Высшие литературные курсы в Москве. В Хабаровске живу с 1950 года, здесь свои вехи: завод имени Горького, совнархоз и - краевая писательская организация. Вот и вся жизнь...

- Но поэзия - это другая жизнь?

- Бог ее породил, да дьявол окропил. Должен вас разочаровать - большой поэтической судьбы мне не было уготовано. Во-первых - что Бог дал... А потом - губила меня на пути к поэтическим высотам, так сказать, отцовская по крови страсть - «пострадать за общество». Его ведь чуть было не расстреляли красные в гражданскую войну, а следом пришли белые - и затолкали в «вагон смерти», едва спасся. Но несправедливость его настигнет позже - посадят за связь с японской разведкой и антисоветскую пропаганду. По своему характеру я оказался находкой в безалаберно веселом, требовательном и обидчивом писательском коллективе. Как-то в шутку я назвал его «форпостом социализма на Дальнем Востоке».

- Обиделись?

- Не все, но многие. Крепкие у нас были люди, идейные, «гвозди бы делать из этих людей». Но я, беспартийный, весьма сгодился на роль «козла отпущения», в этой роли и состою уже три десятка лет.

- Так ведь поэт в России больше, чем поэт...

- Гражданственность российской поэзии была присуща всегда, это такая особенность поэтического чувства, души. Хотя споры на эту тему бесконечны и давни, вспыхнули они мощно во времена «шестидесятников». Я тоже тогда стал писать что-то путное. Эта такая страдальческая нота в поэзии, окрашенная чувством сострадания. О «шестидесятниках» сейчас много сказано, написано - развенчание культа личности, провалы официозной идеологии, треск тесного и изношенного пиджака социализма... В тайных списках по рукам ходят стихи М. Цветаевой, А. Ахматовой, О. Мандельштама. Разогретые до экстаза стадионы - выступают Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава... Учился я тогда в Москве и мне казалось, что попал сюда случайно, между заводскими сменами, что я здесь никто. Такое вот было ощущение времени. Но в те же годы, в 1966, по распоряжению Главлита арестовывают мою книжку стихов...

- За что?

- За такие неаккуратные строчки: «К речам высоким в наши дни народ стал осторожен. Он ли в том повинен?». Провинциалу такое не прощают. И вдруг яростная статья С. Наровчатова в «Правде» с размышлениями о поэзии, где он отвел мне целую колонку. И книжка пошла!

«Шестидесятники» ведь явление не случайное в нашей жизни. Оно было подготовлено предыдущими трагическими поколениями. В одном из моих стихотворений есть такая строчка о правде или о поэзии, которая «в лагерях спецрежима оплакивала меня», т.е. я должен был явиться в мир таким. «Шестидесятникам» предстояло пробивать брешь в стене, они завершили то дело, которое зрело до нас. Эту преемственность можно проследить не только от Пушкина, но начиная со «Слова о полку Игореве». Может быть, сегодня всем нам не хватает гражданского чувства, но ведь все, что мы сейчас отхаркиваем, с болью называлось когда-то верой и любовью. И мы не отмахнемся...

- Cегодняшний день, мне кажется, мало приспособлен к поэзии. Стихи, конечно, пишутся, но многие ведь просто молчат. Скажем, тот же Асламов замолчал, иногда, правда, можно прочитать ваши стихи о былых друзьях, о природе. Чем объяснить этот «час молчания»?

- А что делает вообще-то человек во время смуты, перелома? Он размышляет и молчит. Процесс переосмысления болезненный. Ведь все рухнуло обвально на наши головы, в душе путаница, вчерашний коммунист становится демократом и готов растерзать былого соратника. Растерянность, непонимание абсурда происходящего, просто человеческая слабость... Такая вот выходит поэтическая кардиограмма. Что касается лично меня, то я пытался осмыслять происходящее иным, не поэтическим образом. Я часто стал «заходить» на чужое поле - на поле прозы, писал статьи, занимался делами своей организации, очень даже нелегкими. Ни дня без строчки - это вообще не мой девиз, могу писать, могу и молчать.

- Все же к юбилею вы подготовили новую книгу стихов и каким-то образом попытались разобраться с самим собой, с поэтом Асламовым. Какой она получилась?

- Книга в какой-то мере - мой поэтический возрастной итог, но это не избранное. Старался собрать в ней то, что было бы созвучно времени. Как бы человек ни жил, он осмысливает то, что делал. Это примерно сотня стихов. Книга называется «Подкова в наследство», посвятил ее своим родителям. Это неизбывная моя сыновья благодарность и печальное запоздалое сочувствие им. Не чета мне были родители, я сам такой благодарности не выслужил...

- У каждого поэта - свое отношение к поэзии, ее духу, что ли. Антокольский вслед за Цветаевой восклицал: «Бог поэзии - ритм!», Самойлов углубился в рифму... А вы?

- Да нет, наш бог - интонация. Ребенок, не умея говорить, именно по интонации улавливает, какой человек с ним говорит: злой, добрый... В стихотворении можно урезать длинноты, но не нарушь интонацию! Даже вычеркнутое междометие нарушает ее. Говорю это для молодых...

- Ваше тридцатилетие у руля писательской организации поразительно. Что она собой сегодня представляет?

- Не все эти годы я лично «рулил», был и членом бюро, и заместителем, и ответственным секретарем. Сегодня это общественная организация и, как все подобные, живет она не очень... В нездоровом государстве трудно быть «здоровым» и кому-то отдельно. Но мы все же держимся, иногда нам помогает местная власть, например, издавать книги. И у нас тоже есть возможность выпускать небольшие сборники очень скромными тиражами.

- В истории вашей организации были трагические страницы, аресты и расстрелы в тридцатые. Одна из последних - самоубийство в 80-е годы ответственного секретаря В.Н. Александровского. Для всех это было неожиданностью. Почему же человек бросился с балкона вниз головой?

- Трагедия была в самом человеке, его ощущении собственной незаменимости. Был секретарем горкома партии, искренне в нее верил, верил в то, что всегда будет так идти. Долго руководил писательской организацией. Потеря ощущения времени, неприятие пришедших перемен, нежелание их понимать - он этого не принял, а когда понял - наступил крах. Партия, которой он верно служил, бросила его, отвернулась. Я разговаривал с Виктором Николаевичем за день до его смерти. Меня ведь тоже тогда сместили с поста, в организации началась война, деление на «левых» и «правых», «чистых» и «нечистых». Скандал был банальным, руководство обвиняли в каких-то финансовых прегрешениях. От человека отвернулись, назвав его преступником. Это было несправедливо. Но это было.

- Михаил Феофанович, у вас есть дочь Даша, младшая, кажется. В современной российской журналистике она хорошо известна своими чрезвычайно откровенными публикациями в московских газетах. Сексуальная тема, еще недавно нам непривычная, даже запретная, в ее публикациях шокировала, удивляла, будоражила общественное мнение. Затем она написала пару книг, ставших сразу же бестселлерами. Скажите, как вы, отец, относитесь к такому таланту своей дочери? Вас не смущали ее статьи, книги, неловкости не испытывали?

- Даша - любимое дитя, ей все и раньше прощалось. Что скажу? Недавно она была у нас в гостях с трехлетней дочкой и мы говорили с ней на эту тему. Я ее читатель и никогда не вмешивался в ее дела, хотя могу поспорить о чем-то, не согласиться, сказать: бросай это все, что ты, Дашка, трясешь своим телом перед страной, стыдно ведь. Все же отношусь к ней, как ко всякому пишущему человеку, нормально.

Александр ЧЕРНЯВСКИЙ.