Вяземские письма. Их писали два русских офицера в 1905 - 1906 годах

Напомню читателям прошлогоднюю заметку из нашей газеты. В ней сообщалось о том, что во время сноса старого дома по улице Орджоникидзе в городе Вяземском на чердаке была обнаружена связка старых писем. Это оказалась частная переписка двух русских офицеров в 1905-1906 годах. Письма отнесли в краеведческий музей.

Были сделаны первые попытки приоткрыть тайну этой находки, письма были прочитаны, и от них повеяло далеким прошлым, драматизмом человеческих судеб, переживаниями, не привычными для сегодняшних дней взаимоотношениями. История сошла с разрушенного чердака и посмотрела нам в глаза с укором...

Как и где встретились два молодых русских офицера? В сохранившихся письмах об этом не упоминается. Можно лишь предположить, что свела их вместе армейская служба, начавшаяся в чрезвычайных обстоятельствах русско-японской войны. На этом историческом фоне и писались письма молодых тогда людей, которые, возможно, не совсем осознавали трагедию наступавших событий.

Исторический фон начала двадцатого столетия на Дальнем Востоке складывался драматично. Огромный полуфеодальный и полуколониальный Китай и небольшую слабую Корею в который раз делили и рвали на куски не только соседние государства, но и европейские «гости». В эти «разборки» все настойчивее вторгалась Япония, вынашивая стратегические планы занять Маньчжурию, а затем и наше Приморье. Русско-японские переговоры успехом не увенчались, хотя Россия и пошла на некоторые уступки. В начале февраля 1904 года Япония разорвала дипломатические отношения с Россией, и в ночь на 9 февраля японские эсминцы внезапно атаковали российскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура. Последствия этого боя хорошо известны. На следующий день была объявлена война. Несмотря на то, что Россия и экономически, и в военном отношении была сильнее, войну она проиграла. Точку в ней поставил разгром наших кораблей в Цусимском сражении. В августе 1905 года в американском городе Портсмуте был подписан мирный договор. Россия признала Корею сферой японского влияния, потеряла южную часть Сахалина, Порт-Артур...

* * *

Всякая война - это не только кровь и смерть, но еще и концентрация войск вблизи фронта, в его тылах, чехарда и неразбериха, в которой легко затеряться. В такой ситуации и оказались герои нашего рассказа Кирилл Кишеньков и Николай Козляков. Их познакомила и сдружила война, оба служили в наших краях, похоже, в одном и том же Приморском драгунском полку. В одном из писем Козляков называет Кирилла доктором, на конверте пишет - фельдшеру. Судьба солдатская известна своей непредсказуемостью: сегодня ты здесь, а завтра уже далеко. Случилось так, что Козляков вскоре оказался на западе, друзья не успели даже проститься. Кирилл остался на Дальнем Востоке и скоро оказался на станции Вяземской. Друзья стали искать друг друга через общих знакомых, сослуживцев. Настойчивее в этих поисках был Николай, он начал переписку, и почти вся связка из вяземской находки - его письма; как часто отвечал ему Кирилл, о чем он писал - остается неизвестным. Мы также не знаем, все ли козляковские письма дошли до нас или это только их часть. Те, что лежали почти целое столетие на чердаке старого дома, помечены двумя годами - 1905 и 1906. Мне довелось держать в руках эти письма, читать их, иногда пробиваясь к сути с помощью лупы, время безжалостно сказалось на некоторых страницах. Хотя сохранились письма неплохо.

* * *

Это удивительные своей откровенностью, искренностью чувств, переживаний письма, образцы эпистолярного жанра, каким в совершенстве владели молодые офицеры. Сегодня вряд ли кто так пишет. Читаешь их и завидуешь с грустью.

Давайте полистаем некоторые из них.

10 августа 1905 года Николай Козляков пишет ответ своему другу, находясь в отпуске в гостях у своих одесских родственников: «Ах, Кирюша, если бы ты только знал, как я рад твоему письму. Но еще больше рад тому, что не потерял своего лучшего друга... Свое пребывание в Одессе я не стану описывать, т.к. нужно слишком много ярких красок - скажу только, что время пролетело как сон, и не устал еще насладиться хорошенько своими амурными победами, как нужно возвращаться в наш гнусный штаб... Приехавши в штаб, меня как громом поразила весть, что тебя уже нет. Несколько дней ходил пришибленный... Взять тебя и меня, ты - человек другой профессии, дороги наши были различными, но почему мы положительно во всем сходились, понимали друг друга. Вспомни, брат, до каких мельчайших подробностей наши характеры и вкусы (даже в женщинах) были схожи. Ах, Кирюша, как чудно мы проводили бы время».

В августе 1905 года друзья интенсивно переписывались - перед этим они расстались и скучали друг по другу. Из писем Козлякова (августом помечены четыре из них) можно предположить, что в армию он попал, очевидно, вольноопределяющимся и готовился стать офицеров («Я готовлюсь на прапорщика», «теперь я усиленно занимаюсь, т.к. 20 августа мне будет экзамен», и, наконец, «спешу уведомить тебя, что я экзамен выдержал первым, общий балл у меня 10 4/5»). Друзья еще не догадывались, что расстались они навсегда. «Если придется уехать на Дальний Восток, то я тебя там разыщу обязательно. Ты и не думай, что я тебя когда-нибудь забуду», - пишет Козляков.

В следующем послании другу (16 августа 1905 г.) Козляков сообщает, что письмо его получил и быстро отвечает. Были тому причины.

«Спешу сообщить тебе новость нашего полка. Вчера получили телеграмму, и сегодня ночью выводят весь полк в г. Калиш на охрану. Забирают с собой положительно все - думают, что придется пробыть не менее 4-5 месяцев. Я не еду, т.к. мне будет 20-го экзамен при штабе нашей дивизии. После экзамена, может быть, придется и ехать в Калиш.

Беспокойно, брат, у нас - много городов и губерний объявлено на военном положении. Ты, наверно, по-прежнему не интересуешься политикой, газет не читаешь, ничего не знаешь, что делается у нас в Европе. У нас такие страсти, что просто ужас берет, как-то не верится, кажется, что вернулись времена Пугачева и Стеньки Разина. Вот тебе и ХХ век! Наступает второе «смутное время»... Жаль, Кирюша, Государя и Родину - сердце прямо раздирается (ведь мы с тобой патриоты!)...» И добавляет в конце письма: «Жаль мне, Кирюша, что мы с тобой плохо провели последний день, когда я уезжал; но разве я знал, что мы больше не увидимся здесь, в штабе! А мы даже попрощались как-то сухо, второпях. Злой рок судьбы решил иначе... Когда произведут - снимусь офицером и пришлю тебе карточку».

Смутное, тревожное время 1905 года не обошло стороной молодых людей. Оно ощущается в письмах Николая.

Получив офицерское звание, он сообщает: «Теперь мир, и меня скоро уволят в запас». И дает ему свой одесский адрес. Он по-прежнему служит в штабе, который теперь именует «богоспасаемым», пишет, что «в четвертый раз придется сходить в караул. Остальное время посвящаю прогулкам, а также чтению различного рода романов. Компаний и оргий избегаю, а особенно проституток, т.к. боюсь заразиться, а тогда мне нельзя будет явиться в Одессу к моим дорогим родителям, которых я люблю больше всего на свете». Он грустит и скучает, «ах, Кирюша, ты не можешь себе представить, в каком я сейчас настроении. Мне чего-то недостает, чего-то не хватает и мне чего-то хочется необыкновенного. Эх, друг, если бы ты был со мной...»

Кирилл, похоже, не очень любил писать длинные письма, да и отвечал далеко не на каждое послание Николая, за что последний иногда ему выговаривал: «Посылаю тебе четвертое письмо, а ты молчишь... Доктор, приходи, картошка готова, на столе полбутылки и прочая закуска».

Нечастые и скупые ответы Кирилла обижали его друга, и в некоторых письмах он нарочито переходил на «вы» и величал его Кириллом Никифоровичем. Однажды Кирилл сообщил о своих служебных неладах. И получил в ответ дружескую поддержку. «От души сочувствую вашему неприятному положению, но не падайте духом, любезный коллега, будем надеяться, что подобное положение не станет продолжительным, ведь не всегда же мы будем таскаться по черт знает каким трущобам... О себе могу сообщить, что этап наш расформируют в близком будущем, не позже половины октября (1905 года. - А.Ч.). Уже получена бумага, чтобы приготовиться к сдаче имущества, и там сказано, что прикомандированных нижних чинов отправят по своим частям. Но мне не думается, чтобы меня послали в свой полк, т.к. я уже исключен из списков. И вот, чтобы не попасть в положение хуже вашего (если пошлют в Корею, что очень возможно), я хочу попросить врача драгунского полка и коменданта о переводе в этот полк. Увенчаются ли мои старания успехом, не знаю... В настоящее время же не испытываю того чувства тоски и скуки, какие испытывал в Раздольном».

В письме от 27 сентября 1905 г. есть очень важная приписка: «Если будете писать, то по следующему адресу: Раздольное, отделение запаса Приморского драгунского полка, фельдшеру Ивану Молякову с передачей ф. Н.А. Козлякову. Этот адрес я потому пишу, что если я не буду переведен, то этот фельдшер будет знать, куда я попаду».

Для нас очень важна в этой приписке буковка «ф» перед фамилией Козлякова. Какую профессиональную принадлежность она обозначает: фельдшер? фельдъегерь? фельд-фебель? По молодости своей и отсутствии воинского опыта не мог быть Козляков ни фельдъегерем, ни фельдфебелем. А медицинское образование у него вполне могло быть. Этому есть подсказка на почтовых конвертах писем, которые писал Козляков другу, когда его перевели служить на запад: по Новокиевской военной дороге, Новокиевский местный лазарет... Выходит, оба друга были медиками...

* * *

Служили-дружили два друга в Приморском драгунском полку. Но однажды расстались: Кирилл прибился к Вяземской, Николай потерялся из вида где-то на западе. Козляков, думаю, вскоре был из армии уволен и мог отдохнуть, развеяться. Летом 1906 года из Одессы он едет в Петербург, но долго там не задержался. Его старший брат, живший во Франции, пригласил Николая к себе в гости. Среди вяземских писем сохранились и «французские» из города Анжа, на одном из конвертов значится: «Russia, на Дальний Восток, Приморская область, Уссурийская жел. дор., станция Вяземская, служащему Кириллу Никифоровичу Кишенькову». О чем он писал из далекой Франции? Обращение снова на «вы», по имени-отчеству. Начинается письмо с извинений за долгое молчание и за невозвращенный вовремя долг. «Вы, наверное, считаете меня подлецом за то, что взял у вас денег и не только не возвратил, но и уплыл, не написав ни слова. Но! Дорогой друг, всему есть причины, и у меня они тоже были. Из Никольска я уехал неожиданно, на пересыльной был зачислен в 3-й эшелон, но вечером была из Владивостока получена телеграмма, что на пароходе не хватает 200 человек, в их число я попал. Во Владивостоке нас очень ждали, посадили на теплоход, и я отправился в Россию, не имея возможности вам написать. 60 дней путешествия нельзя сказать, что были приятными. Дома прожил полтора месяца. Я сделал печальное открытие, что молодость почти ушла. Десятого июня я уехал в Петербург...».

Из писем не совсем понятно, как и зачем он оказался во Франции. Старший брат позвал его не случайно - он нашел Николаю «подходящее место с очень выгодными условиями». Вполне вероятно, что демобилизованный русский офицер прижился где-то под Парижем и остался там эмигрантом. Он пишет другу и о своих зарубежных впечатлениях - побывал в Германии, Бельгии и через Париж добрался к брату. «Вот уже второй месяц живу в гор. Анже недалеко от Парижа. За последние два года пришлось попутешествовать по свету... Интересного масса, французы народ превосходный. Главное, очень вежливые, что у нас в России встретишь не часто». Внизу письма - приписка: «Напишите, пожалуйста, подробный адрес, по которому я вышлю деньги, за задержку которых прошу извинения».

* * *

На войне, как и в других чрезвычайных обстоятельствах, человеческие чувства обостряются и очень хочется жить, любить, радоваться. Амурная тема в переписке двух молодых офицеров присутствует едва ли не постоянно. Они сообщают о своих увлечениях, победах и поражениях. Кто же в их годы не «волочился» за дамами, не страдал, не переживал. В вяземских письмах оказалось несколько листков, исписанных почерком Кишенькова и неизвестной нам девушки Моти. В них - тайна несостоявшейся любви. Офицер, уволенный в запас по не известным нам причинам, остался в Вяземской. Возможно, ему предложили какую-то выгодную должность - числился он здесь служащим. Но остался один, без прежних друзей и знакомых, очевидно, он скучал, вспоминал их и пытался кого-то найти. Среди прежних знакомых была некая Мотя, по всей вероятности, известная Кириллу по совместной работе в госпитале, с которой у него еще тогда завязались отношения. Оба они питали друг к другу добрые чувства. Но судьба развела их, они разъехались, вполне возможно (судя по адресам), не очень далеко друг от друга. Кирилл стал искать Мотю, написал письмо, и она откликнулась. Завязалась переписка. Сохранилось единственное послание Моти и два письма написаны рукой Кирилла. Почему они не были посланы Моте? Одно из них похоже на черновой набросок, другое по каким-то причинам не было послано или его вернула Мотя. Судя по письмам, они успели признаться в любви и намечали какие-то житейские планы, что-то обговаривали. Казалось, дело шло к счастливому концу. Хотя Кирилл немного осторожничал, сомневался, требовал большей искренности, верности, вечной, словом, любви, прежде чем осуществить, как он пишет, «роковую мысль». У него была своя теория «взаимной любви», которую он настойчиво внушал Моте. Что-то его смущало, беспокоила какая-то неуверенность, и он боялся ошибиться. В одном из писем есть не очень ясный намек то ли на неразделенную любовь к другой женщине, то ли на какие-то другие печальные для него обстоятельства. «Я встречал таких женщин, которые в нравственной борьбе были гораздо искуснее и сильнее любого мужчины. Правда, что только одну я встретил такую. О, как бы я желал, чтобы ты была такою же».

Неизвестно, что отвечала ему Мотя, как она вообще относилась к такому любовному прагматизму избранника, к его своеобразной теории любви в счастье. Думаю, она стала жертвой этой его требовательности, совершив роковую для себя ошибку. Об этом свидетельствует ее единственное сохранившееся письмо.

«Многоуважаемый Кирилл Никифорович. ...Видя вашу искреннюю и чистую любовь ко мне, я не решалась скрывать от вас свою великую тайну, не в состоянии больше страдать душой и решаюсь объяснить все свое тайное, наверное, вы от меня отвернетесь сию же минуту и проклянете. Вы любите меня как честную чистую девушку, но вы ошибаетесь. Помните, я вам говорила, что ненавидела мужчин... Когда мне было 11 лет, нашелся один негодяй, который не посмотрел на мой возраст и не пожалел моей невинности, утащил в лес подальше и... Боже милостивый, что со мною было. Я не помню. Вот почему я не давала согласия быть вашей женой, говорила, что у меня был жених. Это ложь. Я считаю себя не достойной вас... Одна моя просьба - напишите свое мнение, каким бы оно не было. Любите ли вы меня или презираете...»

Мотя дает ему адрес, по которому можно послать ответ: станция Полтавка, поселок Алексейникольский, М.Л. Мальцевой. И добавляет - «с сургучной печатью, чтобы никто не прочитал. Скоро, наверное, буду дома, наш госпиталь расформировался».

Куда уехала Мотя Мальцева, где был ее родительский дом? Как отнесся к ее горестному признанию Кирилл? Вопросы остаются без ответов. Возможны лишь предположения. Очевидно, Кирилл страдал, переживал это, замкнулся в себе. Возможно, даже написал Моте ответ. Но после раздумий так и не отправил ей то самое письмо, которое сохранилось на чердаке и в котором так много его размышлений о будущем. Мотя, очевидно, уехала, их переписка прервалась.

А жизнь подбросила другой, маловероятный, казалось бы, сюжет - в судьбу Кишенькова вошла другая девушка с таким же именем.

Это уже другая история, окрашенная трагическими тонами.

* * *

Что же было дальше, после того, как на старом чердаке нашли письма? Пыльную связку в местный краеведческий музей принесла жительница города Александра Дмитриевна Аксенова, ставшая свидетельницей разрушения дома по улице Орджоникидзе. О находке рассказала газета «Вяземские вести» (автор публикации - журналистка И. Карапузова). Кстати, среди писем оказался и старый, дореволюционный паспорт на имя Матрены Зосимовны Паниенко, неграмотной крестьянки из Приморья (об этом есть отметка в паспорте). Ее неграмотность исключает из нашего расследования версию о том, что эта была первая Мотя, переписывавшаяся с Кишеньковым. Из паспорта следует и такой факт: когда влюбленные писали письма (1906 год), Матрене Панченко шел двенадцатый год. Газетная публикация все же пролила какой-то свет на судьбу Кирилла Кишенькова. Однажды в вяземской редакции раздался телефонный звонок. Лидия Петровна Маликова рассказала автору публикации то, что недоставало в этой печальной истории. Матрена Зосимовна была женой Кишенькова и крестной мужа Маликовой - Бориса Ивановича. Маликов хорошо помнил крестную и часто бегал к ней в гости - там был большой фруктовый сад. Жили они в том же доме, на Орджоникидзе. Запомнил он и Кирилла Никифоровича - как человека замкнутого, неразговорчивого и хмурого. Работал он на станции, возможно, в службе дистанции пути. Его арестовали в 1937 году и увезли в неизвестном направлении. Все попытки Матрены Зосимовны отыскать следы репрессированного мужа успехом не увенчались. Но в пятидесятые годы она неожиданно получила извещение из сберегательной кассы и ей выплатили деньги, которые хранились на счету мужа еще с 30-х годов. Матрена Зосимовна не раз подчеркивала, что «муж у нее был грамотный». У них было две дочери - Зина и Валя. Обе уехали из Вяземского. Зина в Хабаровске будто бы работала пианисткой, Валя с мужем долго жили в Николаевске-на-Амуре, позже вернулись в Вяземский, где продали дом на ул. Орджоникидзе и перебрались в Хабаровск вместе с Матреной Зосимовной. У Вали Кишеньковой рос сын. Возможно, он или его дети живы и находятся в Хабаровске или в крае. Хорошо бы они прочли нашу публикацию.

На этом можно пока поставить точку в этой давней истории, неожиданным айсбергом всплывшей из забытья в наши дни. Но поставим все же многоточие. И подождем - вдруг откликнутся оставшиеся в живых родственники Кишенькова. Если Кирилл Никифорович был арестован как «враг народа» и репрессирован, в архивах должно сохраниться его следственное дело. В чем его обвиняли, в каком «заговоре» или шпионаже в пользу какой иностранной разведки? Не встретим ли там фамилию его лучшего друга юности Козлякова, уезжавшего когда-то во Францию? Был ли он реабилитирован, когда?

...Работая над этой публикацией, иногда думал о бренности нашей жизни, зыбкой ее неустойчивости, непредсказуемости. Все в ней проходит, меняется, забывается. Истинными, непреходящими остаются человеческие чувства, нравственные переживания, поиски ответа на вопрос: какой я есть человек?

Александр ЧЕРНЯВСКИЙ.