Пропуск в вечность Владимира Русскова
04.07.2025
142
У него была говорящая фамилия. И неспроста. Он любил Русь, русский народ, свою малую родину и эту свою любовь пронёс через всю жизнь. О ком это я? Да, о дальневосточном писателе Владимире Русскове, которому в июне исполнилось бы 100 лет.
Печально, что сегодня Владимир Александрович оказался забыт настолько, что его книг практически не найти. Даже «во всё знающем» интернете нет его фотографий. Его произведения не проходят в школе, в память о нём не устраивают мероприятия…
Тем не менее, он навсегда остался писателем русским – удивительного дара. Кстати, в библиотеке имени Петра Комарова в Хабаровске среди яркого глянца обложек я всё же отыскал потрёпанную книгу «Откуда родом ты…», за которую Руссков ответил всей жизнью.
ОТ ШТЫБОВЩИКА ДО СНАЙПЕРА
Он родился и вырос в селе Белоглинка. Это название связано с тем, что в деревне печи клали из белой глины, которую брали тут же за околицей.
Эта деревенька в Ульчской районе была для Русскова, как Ясная Поляна для Толстого.
Только в отличие от знаменитого писателя, чтобы не умереть от голода, Владимир с тринадцати лет пошёл работать. В угольные копи, штольни, забои. Сначала – штыбовщиком, уборщиком угольной пыли. Потом вагонетки нагружал углём, крепёж из шурфа подносил.
Позже устроился на почту. Сказал, что ему не пятнадцать лет, а семнадцать. Выдали ему старый тулуп, валенки, берданку с одним патроном и
наган. В его подчинении были три лошади и три ямщика.
Нужно принять почту, упаковать её в кожаные баулы, засургучить, увязать на розвальнях. Двести километров в один конец и обратно столько же.
«Мотался туда–сюда по трактовой дороге в кошёвке, замыкающей обоз, слушал поскрипывание полозьев и конской упряжи, перезвон
колокольчиков. Одна мысль была – скудный паёк получить, не слопать его за один присест», – писал он в своей автобиографиии
… Поколению мальчишек 1920-х годов, суждено было почти всем сложить свои головы в Великой Отечественной войне. В живых осталось немногие,
и Владимир Руссков чудом оказался среди них: «Мне и вправду выпал счастливый билет… ».
В войну гвардии старшина Руссков был снайпером. Воевал под Харьковым. Здесь же был ранен. Свой первый орден получил, спасая своего однополчанина, которого немцы захватили как «языка». Трёх фашистов уложил и своего друга вытащил.
В армии Владимир прослужил с 1943 по 1949 года. Затем вернулся в Белоглинку. Не успел скинуть фронтовую шинель, послали учиться в совпартшколу, а когда вернулся, односельчане избрали его председателем рыболовецкого колхоза.
Живя в Благовещенске, работал в редакциях газет «Амурский комсомолец», «Амурская правда». После переезда в Хабаровск – редактор краевого радиокомитета, Дальневосточной студии кинохроники, литсотрудник газеты «Суворовский натиск», редактор прозы журнала «Дальний Восток».
Кстати, по его сценариям на Дальневосточной студии кинохроники было снято два документально-публицистических фильма «Хищники» и «Поклонись полю своему».
ФИЛОЛОГ ДО МОЗГА КОСТЕЙ
Судьба даровала мне знакомство с Владимиром Александровичем в самые счастливые его годы. 1985 год, автор этих строк студент филфака Хабаровского пединститута. Где-то на самой верхотуре, чуть ли не на крыше, была комнатёнка – там размещалась редакция газеты «Учитель». Её редактором и был Владимир Руссков.
Любую заметку, которую ему приносили, он прочитывал, как энтомолог, который изучал бабочек под микроскопом. Этими «бабочками» были для него студенты. Он нас учил уму-разуму.
– Я вот на днях был в школе, – как-то сказал Руссков. – Так дети мне говорят: «Напишите рассказ, как приключение». Ну, теперь поняли, какие они, ваши будущие ученики? И фантазируйте, и в походы с ними ходите. И не бойтесь шутить. Не зубоскалить, а от души смеяться…
Может быть, это входило в задачу писателя, вернуть нам «детскость души». Ту самую, без которой учителю не понять ни одного своего ученика. И без которой нет учителя. Прошло с тех пор много лет, но слово в слово вспоминаю всё сказанное.
Газета «Учитель» – вершина этого феномена. Каждый номер был наполнен детскими голосами. Да и рассказчиком Владимир Александрович был удивительным. Он знал таких корифеев, как Всеволод Иванов, Николай Картавый, Анатолий Вахов, дружил с Наволочкиным.
Открывая томик Арсеньева, любовно гладил переплёт, перелистывал страницы, читал отдельные абзацы, фразы: «В двадцать лет лицо даёт вам природа, в тридцать – лепит жизнь, в пятьдесят должны заслужить его сами…»
Есть такое выражение: «разговорный жанр». Это талант устных рассказов. Руссков работал на многих «станках»: проза, театр, радио, телевидение. На радио он вёл передачу о литературе, расширяя горизонт школьных программ. В театре шли его пьесы.
– Говорят, нельзя в одной руке удержать два арбуза, – а у меня целых три! – шутил он.
И конечно, он был филологом до мозга костей. Кажется, даже в его внешности было что-то филологическое. Прибавьте к этому редкостную красоту его лица, в котором светились ум и доброта. Экспромты и каламбуры его были гениальны.
«ПОЭТОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ…»
В тот ненастный осенний вечер в аудитории было холодно, он сидел в пальто, замотанный индийским мохеровым шарфом. Эти шарфы тогда были в моде. «Хочу вас предупредить, я не учу вас писать, а отучиваю от пустословия!» – сказал Владимир Александрович.
Он предлагал собрать в одном толковом словаре слова, имеющие отношение к состраданию. И привёл в пример Диккенса. Один из самых известных пассажей этого писателя из «Холодного дома», когда умирает бездомный мальчик.
И вдруг над его телом обращается к читателям и – буквально – к властям: «Умер Джо! Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день».
Когда Владимир Александрович это сказал, у него слёзы на глаза навернулись.
Одна студентка показала ему свои стихи, которые ему не понравились. Она попыталась оправдаться, мол, она только начинает, на что он ответил:
«Чтобы понять, что яйцо тухлое, не надо есть его полностью».
Между тем это был человек тончайшей души. В высочайшем смысле этого понятия, можно даже сказать: воплощение русской интеллигентности.
Напускная грубоватость была его маской, под которой скрывался удивительно мягкий и добрый человек. Тогда была мода на фразу: «Поэт в России больше, чем поэт».
– Тогда и сантехник в России – больше, чем сантехник… Мне ближе некрасовское – «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан», – раздражался он, постукивая карандашом по столу.
Руссков не был, что называется «душа нараспашку». Он к человеку относился с приглядом.
КУЛЬТ МАТЕРИ И МАЛОЙ РОДИНЫ
«Светлой памяти матери Надежды Ивановны – посвящает сын». Такими словами открывается роман «Откуда родом ты…». Культ матери и культ малой родины он пронёс через всю жизнь, и описал, как святыни.
Для памятливого человека одно оглавление – чистая музыка: «Красный дом на гранитном пьедестале», «И вот приехал Яша к маме», «Поминки матушки Фавны…», «Чив-Чив – птица ранняя», Дюша – божий человек», «В город за правдой»…
Лучше открою наугад книгу и приведу из неё кусочек:
«Отец – выпивоха оставил нас, когда мне не было ещё и двух лет. Исчез внезапно, как пожаром спалило. Мама моя до корней волос была русской – доброй, честной, бесхитростной. Душа нарастопашку. И всю жизнь в работе, с утра до ночи.
Не знаю, когда отдыхала. Съёжится на прадедовском сундучке калачиком, подремлет часок – другой и снова бежит, суетится, скребёт, моет, томится
у полыхающей печки.
В летнюю и осеннюю путину, мама, прихватив меня, мальца, отправлялась в самые низовья реки, в лиман, чтобы наняться в какую-нибудь артель на разделку рыбы.
Рыбу с заездков и тоней привозили на кунгасах. Женщины – резчицы буквально по пояс в ней стояли. На них клеёнчатые бахилы, брюки, клеёнчатые фартуки, косынки у всех подвязаны под подбородком, чтобы мухота не мешала. На верстаке с одной стороны – решётка под икру, с другой – ведерко.
Это под сердечки и колтычки. По ним резчицы отчитывались за проделанную работу.
Какой сноровкой, силой, каким терпением нужно обладать, чтобы сотни раз нагнуться, поднять, бросить на стол пяти-семикилограммовую рыбину, скользкую, неподатливую, махом – от головы до хвоста, с точностью до миллиметра – распластать её, выбросить жабры и потроха, отделить сердечко и калтычок – это такой треугольничек на брюшке у основания жабр, икру, и всё это в считанные секунды.
– Сегодня пятьсот восемьдесят сердечек сосчитала приёмщица. Живём, сынок! Я тебе портфель куплю!».
«ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО УСЛЫШАТЬ!»
Секрет его таланта заключался в том, что он к своим читателям обращался: «Слушай, ты должен это услышать!».
Сегодня такого мастера диалогов не найти: это сквозняк разговоров.
Не раздвоенность – расчетверённость раздирала его. Жизнь в слове, и жизнь в себе, писанина в правый ящик стола (для издательств) и сокровенное – в левый.
По существу, Владимир Александрович писал автобиографию своей души. Он оставил нам людей, родившихся в коммуналках, помнящих керосинки, общие бани и тазики на общей кухне. Людей, росших без боевиков, но с добрыми диафильмами, двумя каналами чёрно-белого телевизора, на которых было что смотреть.
Поколение пионерское и волнующие рассказы о героизме: «Мы пионеры, дети рабочих…». Поколение комсомольское, читавшее всегда, всюду. И знавшее, что «жизнь надо прожить так, чтобы…». Людей, знавших, как растёт хлеб.
«Вы что?! Русские или нет? Да как же это можно забыть? Вы что?! Вы вспомните!», – взывал он. С какой любовью он декламировал студентам стихи Блока: «О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!»
О ней – о Руси у Русскова сердце обревелось. Сначала в Белоглинке «ликвидировали» почту, потом школу, клуб. А потом разобрали избы на дрова. Когда-то избу называли «замком», окруженным кольями и соломой. «Замки» стояли с выбитыми стёклами, поразительным контрастом к которым были висевшие на окнах занавески.
Сквозь сорванные с петель ворота, поваленные и растащенные на доски заборы, чернели проёмы распахнутых настежь дверей. По улицам ещё ходили жители, но они были здесь чужие.
«На распыл!». Другого слова не найти. В циркулярах разных называлось «сселением, укрупнением, оптимизацией, интенсификацией». А на деле – гибелью. «Ведь бумаги эти писали люди, косы и хомута в руках не державшие, не умеющие отличить копны от скирды…».
Самое потрясающее признание Русскова: «Больше тут виноват мужик, с птичьей лёгкостью выпорхнувший из насиженного гнезда, позабывший, что он не божья птаха, а человеческий внук и правнук, и гнездо это, разные угодья для прокорма ещё дед и прадед ладили».
Зато набежали «коммерсы» из города, которые обнесли его высокими заборами, опутали колючей проволокой, развели свиней.
ЖИЛ-БЫЛ «ЧУДИК»
Он писал о том, что происходит сейчас.
«Почём ваша рыбка? – «Двадцать». – «Ой, тю – тю, тю – тю… А какой она породы?» – «Рыбьей…» – «Вот если уменьшить вашу рыбку раз в двадцать…».
Если выписать всё разбросанное по книгам Русскова, то «характеры» сложатся в жития «чудиков».
Жил-был в Белоглинке безногий мужик по прозвищу Камертон, который играл на гармошке на свадьбах. Вместо тоста новобрачным Камертон поднимал рюмку «за моего лучшего друга Сашу Сорокина». И песню пел горькую «Среди долины ровныя». А в День Великой Победы ему вручили орден, который он отказался принять: «Это не мой орден, а старшины Саши Сорокина».
Узнал Руссков о том, что настоящая фамилия этого мужичка – Михаил Листопадов. На фронте он служил в разведке вместе с Героем Советского Союза Александром Сорокиным, который прикрыл его грудью в неравном бою. Тридцать лет никто не знал, что рядом живет человек, которого за человека не считали. А считали за дурачка…
… За роман «Амурский бульвар» Русскову следовало бы поставить памятник. Время, описанное в произведении конец 1970-х. Герои живут на Амурском бульваре, том самом, что протянулся в Хабаровске от железнодорожного вокзала до Амура.
«Здесь сталкиваются их пути и судьбы, – пишет Владимир Руссков. – И пусть простит меня читатель, это дом, в котором мы живём, который созидаем, где любим, страдаем, рожаем детей, творим – святая святых, неприкосновенная и нерушимая частица Родины, клеточка в огромном её организме».
Он написал о людях, многих из которых сегодня уже нет с нами. Люди у него все разные, а все они походят друг на друга, будто братья. И лицо это – руссковское. Он сквозь каждого проступает.
Он приходил напоследок показать, что такое русский в его замысле, в его Богом данной святой полноте. Ведь наличие хлеба, колбасы и зрелищ – это далеко не главное.
– Испытание голодом мы прошли. А вот испытание на сытость – его мы проходим сейчас – посмотрите вокруг – это ведь пострашнее! – с тревогой говорил Владимир Руссков.
«НА ЕГО ПЛЕЧАХ РОССИЯ ДЕРЖИТСЯ»
Скончался Владимир Александрович в декабре. Да, болезни, возраст, усталость… Он был перегружен работой, время рассчитывал по часам.
Но в отношении Русскова хочется сказать – «безвременная кончина». В русском народе должны быть старики, которые дают ощущение опоры, чувство, что мы имеем корни.
Этого самого русского человека хоронили в Хабаровске на Центральном кладбище в лютый холод. Гроб долго не закрывали, потому что поток желающих проститься всё никак не прекращался.
Запомнилось, как писатель Николай Наволочкин, бросая ком земли в развёрстую могилу, сказал: «На его плечах Россия держится!»
… Почти тридцать лет нет с нами Владимира Русскова. Он не бросался с оголённой шашкой на пулемёты, не строил из себя героя – он писал о том, что рвалось из души.
Он был народным писателем. Из тех немногих, чьи книги бабушки и дедушки просили почитать вслух своих внучат. Не потому, наверное, что самим было трудно, а затем, что чувствовали – маленьким людям нужно это прочесть.
Личность Русскова была настолько значима, что его место в дальневосточной литературе так никто и не занял.
О чем это я? О том, что вместе со смертью Владимира Александровича Русского, к нему не пришло забвение – он получил пропуск в вечность.
«Вот и всё… Как мог, я исполнил наказ матери. Рассказал о милой сердцу Белоглинке и её людях. Грустная история… Вся в прошлом, как в прошлом сама деревенька, процветающая когда-то на берегу большой реки.
Сегодня ничто не напоминает о ней. Там, где жила она, на много вёрст кругом буйствуют кустарники, травы, тишина…».
Владимир Александрович до смертного часа оглядывался на свою родину, хотел вернуться. То, о чём он горевал, что пытался спасти.
«Ах, мамочки мои! Как хорошо – то кругом!» – это его голос раздаётся.
Дух Русскова витает в тех местах, бродит по тропкам, смотрит на нас с небес: «Земля, братцы мои, тут хоть оладьи – каравайцы пеки!»
Бывало, мама будущего писателя подзадоривала: «Ты вот скажи мне, сынок, откуда пошло выражение: положил зубы на полку?»
«Понятия не имею», – честно отвечал Володя.
«Из нашей деревни, – поясняла мать. – В войну, когда голодно было, Дюша Грунин вставные челюсти свои за ненадобностью запрятал…».
Так они сидели в маленькой кухоньке, пили чай, беседовали.
« Эх, умела бы писать, я бы про людей такое рассказала!
Про больших людей кумачово пишут. А вот про маленьких, бы, про тех, кто с задворок… ».
Этот материнский завет Владимир Руссков исполнил. Причём не только в книгах. По его сценариям на Дальневосточной студии кинохроники было снято даже два документально-публицистических фильма «Хищники» и «Поклонись полю своему».
Цитаты из произведений Владимира Русскова:
«Река набрякла натужной синевой и вот-вот должна была взорваться сердитым и ликующим грохотом».
* * *
«Человек – не горшок для цветочков. Туда что потяжелее кладут».
* * *
«Иногда мне хочется встретить собеседника, с которым можно поговорить о запахе еловых шишек».
* * *
«Самое же реальное – стопка чистой белой бумаги».
* * *
«Нос – будто весёлая собака на бугре».
* * *
«Про хорошего пишут так – просто ангел. Родился без бороды и умер без бороды. Не человек, а доска из-под рубанка».
* * *
«Где-то за тридевять земель родился циклон с весёлым, как аккорд гитары, рокочущим названием и помчался с разбойным криком, заметая снегопадами пути и дороги, долы и веси, вспучивая реки, будоража небосклон слезливой и слякотной хмарью».
* * *
«А над городом во всю ширь распахнулось бездонное небо. Словно белые парусники, разбежались по нему облака. Пусть еле ощутимый шажочек, но я знаю, какие на самом деле расстояния покорены. А вот то серенькое облачко, что топчется с краешку, все равно встретится с белым парусником, сойдутся их пути, как на Амурском бульваре, сходятся пути людей».
«Роди-и-мые!» – в этом произведении Владимир Руссков вспоминал весну 1944-го. Приднепровье. Тридцать раненых солдат генерала Конева выбираются к госпиталю. На волах. Вдруг они слышат песню:
«Ох, ты, ноченька,
Ночка тёмная…
Ни одной в тебе
Нету звездочки…
Они видят чёрную полоску земли и женщин, которые бредут по ней. «Сверху смотреть – будто тёмные монашки несут к погребению кого-то.
– Мужики! Да ведь они пашут! Пашут на себе!
Две сохи волокут за собой изнеможённые женщины и одну борону, на которую для тяжести пристроен малец… И тягучая песня над ними, над полем, над всей землёй, тисками сжимающая грудь и высекающая слёзы даже у людей, которые только вчера вышли из смертельного боя…».
Далее о том, что у них была «одна большая землянка. На всех. Крытая дёрном. А деревню немцы сожгли…».
Солдаты вспахали это поле волами. За это им женщины драников из мёрзлой картошки принесли, на автоле поджаренной. А одна из женщин упала перед бойцами на колени: "Роди-и-мые!"
Александр САВЧЕНКО.
Фото из архива Дальневосточной государственной научной библиотеки.
Печально, что сегодня Владимир Александрович оказался забыт настолько, что его книг практически не найти. Даже «во всё знающем» интернете нет его фотографий. Его произведения не проходят в школе, в память о нём не устраивают мероприятия…
Тем не менее, он навсегда остался писателем русским – удивительного дара. Кстати, в библиотеке имени Петра Комарова в Хабаровске среди яркого глянца обложек я всё же отыскал потрёпанную книгу «Откуда родом ты…», за которую Руссков ответил всей жизнью.
ОТ ШТЫБОВЩИКА ДО СНАЙПЕРА
Он родился и вырос в селе Белоглинка. Это название связано с тем, что в деревне печи клали из белой глины, которую брали тут же за околицей.
Эта деревенька в Ульчской районе была для Русскова, как Ясная Поляна для Толстого.
Только в отличие от знаменитого писателя, чтобы не умереть от голода, Владимир с тринадцати лет пошёл работать. В угольные копи, штольни, забои. Сначала – штыбовщиком, уборщиком угольной пыли. Потом вагонетки нагружал углём, крепёж из шурфа подносил.
Позже устроился на почту. Сказал, что ему не пятнадцать лет, а семнадцать. Выдали ему старый тулуп, валенки, берданку с одним патроном и
наган. В его подчинении были три лошади и три ямщика.
Нужно принять почту, упаковать её в кожаные баулы, засургучить, увязать на розвальнях. Двести километров в один конец и обратно столько же.
«Мотался туда–сюда по трактовой дороге в кошёвке, замыкающей обоз, слушал поскрипывание полозьев и конской упряжи, перезвон
колокольчиков. Одна мысль была – скудный паёк получить, не слопать его за один присест», – писал он в своей автобиографиии
… Поколению мальчишек 1920-х годов, суждено было почти всем сложить свои головы в Великой Отечественной войне. В живых осталось немногие,
и Владимир Руссков чудом оказался среди них: «Мне и вправду выпал счастливый билет… ».
В войну гвардии старшина Руссков был снайпером. Воевал под Харьковым. Здесь же был ранен. Свой первый орден получил, спасая своего однополчанина, которого немцы захватили как «языка». Трёх фашистов уложил и своего друга вытащил.
В армии Владимир прослужил с 1943 по 1949 года. Затем вернулся в Белоглинку. Не успел скинуть фронтовую шинель, послали учиться в совпартшколу, а когда вернулся, односельчане избрали его председателем рыболовецкого колхоза.
Живя в Благовещенске, работал в редакциях газет «Амурский комсомолец», «Амурская правда». После переезда в Хабаровск – редактор краевого радиокомитета, Дальневосточной студии кинохроники, литсотрудник газеты «Суворовский натиск», редактор прозы журнала «Дальний Восток».
Кстати, по его сценариям на Дальневосточной студии кинохроники было снято два документально-публицистических фильма «Хищники» и «Поклонись полю своему».
ФИЛОЛОГ ДО МОЗГА КОСТЕЙ
Судьба даровала мне знакомство с Владимиром Александровичем в самые счастливые его годы. 1985 год, автор этих строк студент филфака Хабаровского пединститута. Где-то на самой верхотуре, чуть ли не на крыше, была комнатёнка – там размещалась редакция газеты «Учитель». Её редактором и был Владимир Руссков.
Любую заметку, которую ему приносили, он прочитывал, как энтомолог, который изучал бабочек под микроскопом. Этими «бабочками» были для него студенты. Он нас учил уму-разуму.
– Я вот на днях был в школе, – как-то сказал Руссков. – Так дети мне говорят: «Напишите рассказ, как приключение». Ну, теперь поняли, какие они, ваши будущие ученики? И фантазируйте, и в походы с ними ходите. И не бойтесь шутить. Не зубоскалить, а от души смеяться…
Может быть, это входило в задачу писателя, вернуть нам «детскость души». Ту самую, без которой учителю не понять ни одного своего ученика. И без которой нет учителя. Прошло с тех пор много лет, но слово в слово вспоминаю всё сказанное.
Газета «Учитель» – вершина этого феномена. Каждый номер был наполнен детскими голосами. Да и рассказчиком Владимир Александрович был удивительным. Он знал таких корифеев, как Всеволод Иванов, Николай Картавый, Анатолий Вахов, дружил с Наволочкиным.
Открывая томик Арсеньева, любовно гладил переплёт, перелистывал страницы, читал отдельные абзацы, фразы: «В двадцать лет лицо даёт вам природа, в тридцать – лепит жизнь, в пятьдесят должны заслужить его сами…»
Есть такое выражение: «разговорный жанр». Это талант устных рассказов. Руссков работал на многих «станках»: проза, театр, радио, телевидение. На радио он вёл передачу о литературе, расширяя горизонт школьных программ. В театре шли его пьесы.
– Говорят, нельзя в одной руке удержать два арбуза, – а у меня целых три! – шутил он.
И конечно, он был филологом до мозга костей. Кажется, даже в его внешности было что-то филологическое. Прибавьте к этому редкостную красоту его лица, в котором светились ум и доброта. Экспромты и каламбуры его были гениальны.
«ПОЭТОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ…»
В тот ненастный осенний вечер в аудитории было холодно, он сидел в пальто, замотанный индийским мохеровым шарфом. Эти шарфы тогда были в моде. «Хочу вас предупредить, я не учу вас писать, а отучиваю от пустословия!» – сказал Владимир Александрович.
Он предлагал собрать в одном толковом словаре слова, имеющие отношение к состраданию. И привёл в пример Диккенса. Один из самых известных пассажей этого писателя из «Холодного дома», когда умирает бездомный мальчик.
И вдруг над его телом обращается к читателям и – буквально – к властям: «Умер Джо! Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день».
Когда Владимир Александрович это сказал, у него слёзы на глаза навернулись.
Одна студентка показала ему свои стихи, которые ему не понравились. Она попыталась оправдаться, мол, она только начинает, на что он ответил:
«Чтобы понять, что яйцо тухлое, не надо есть его полностью».
Между тем это был человек тончайшей души. В высочайшем смысле этого понятия, можно даже сказать: воплощение русской интеллигентности.
Напускная грубоватость была его маской, под которой скрывался удивительно мягкий и добрый человек. Тогда была мода на фразу: «Поэт в России больше, чем поэт».
– Тогда и сантехник в России – больше, чем сантехник… Мне ближе некрасовское – «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан», – раздражался он, постукивая карандашом по столу.
Руссков не был, что называется «душа нараспашку». Он к человеку относился с приглядом.
КУЛЬТ МАТЕРИ И МАЛОЙ РОДИНЫ
«Светлой памяти матери Надежды Ивановны – посвящает сын». Такими словами открывается роман «Откуда родом ты…». Культ матери и культ малой родины он пронёс через всю жизнь, и описал, как святыни.
Для памятливого человека одно оглавление – чистая музыка: «Красный дом на гранитном пьедестале», «И вот приехал Яша к маме», «Поминки матушки Фавны…», «Чив-Чив – птица ранняя», Дюша – божий человек», «В город за правдой»…
Лучше открою наугад книгу и приведу из неё кусочек:
«Отец – выпивоха оставил нас, когда мне не было ещё и двух лет. Исчез внезапно, как пожаром спалило. Мама моя до корней волос была русской – доброй, честной, бесхитростной. Душа нарастопашку. И всю жизнь в работе, с утра до ночи.
Не знаю, когда отдыхала. Съёжится на прадедовском сундучке калачиком, подремлет часок – другой и снова бежит, суетится, скребёт, моет, томится
у полыхающей печки.
В летнюю и осеннюю путину, мама, прихватив меня, мальца, отправлялась в самые низовья реки, в лиман, чтобы наняться в какую-нибудь артель на разделку рыбы.
Рыбу с заездков и тоней привозили на кунгасах. Женщины – резчицы буквально по пояс в ней стояли. На них клеёнчатые бахилы, брюки, клеёнчатые фартуки, косынки у всех подвязаны под подбородком, чтобы мухота не мешала. На верстаке с одной стороны – решётка под икру, с другой – ведерко.
Это под сердечки и колтычки. По ним резчицы отчитывались за проделанную работу.
Какой сноровкой, силой, каким терпением нужно обладать, чтобы сотни раз нагнуться, поднять, бросить на стол пяти-семикилограммовую рыбину, скользкую, неподатливую, махом – от головы до хвоста, с точностью до миллиметра – распластать её, выбросить жабры и потроха, отделить сердечко и калтычок – это такой треугольничек на брюшке у основания жабр, икру, и всё это в считанные секунды.
– Сегодня пятьсот восемьдесят сердечек сосчитала приёмщица. Живём, сынок! Я тебе портфель куплю!».
«ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО УСЛЫШАТЬ!»
Секрет его таланта заключался в том, что он к своим читателям обращался: «Слушай, ты должен это услышать!».
Сегодня такого мастера диалогов не найти: это сквозняк разговоров.
Не раздвоенность – расчетверённость раздирала его. Жизнь в слове, и жизнь в себе, писанина в правый ящик стола (для издательств) и сокровенное – в левый.
По существу, Владимир Александрович писал автобиографию своей души. Он оставил нам людей, родившихся в коммуналках, помнящих керосинки, общие бани и тазики на общей кухне. Людей, росших без боевиков, но с добрыми диафильмами, двумя каналами чёрно-белого телевизора, на которых было что смотреть.
Поколение пионерское и волнующие рассказы о героизме: «Мы пионеры, дети рабочих…». Поколение комсомольское, читавшее всегда, всюду. И знавшее, что «жизнь надо прожить так, чтобы…». Людей, знавших, как растёт хлеб.
«Вы что?! Русские или нет? Да как же это можно забыть? Вы что?! Вы вспомните!», – взывал он. С какой любовью он декламировал студентам стихи Блока: «О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!»
О ней – о Руси у Русскова сердце обревелось. Сначала в Белоглинке «ликвидировали» почту, потом школу, клуб. А потом разобрали избы на дрова. Когда-то избу называли «замком», окруженным кольями и соломой. «Замки» стояли с выбитыми стёклами, поразительным контрастом к которым были висевшие на окнах занавески.
Сквозь сорванные с петель ворота, поваленные и растащенные на доски заборы, чернели проёмы распахнутых настежь дверей. По улицам ещё ходили жители, но они были здесь чужие.
«На распыл!». Другого слова не найти. В циркулярах разных называлось «сселением, укрупнением, оптимизацией, интенсификацией». А на деле – гибелью. «Ведь бумаги эти писали люди, косы и хомута в руках не державшие, не умеющие отличить копны от скирды…».
Самое потрясающее признание Русскова: «Больше тут виноват мужик, с птичьей лёгкостью выпорхнувший из насиженного гнезда, позабывший, что он не божья птаха, а человеческий внук и правнук, и гнездо это, разные угодья для прокорма ещё дед и прадед ладили».
Зато набежали «коммерсы» из города, которые обнесли его высокими заборами, опутали колючей проволокой, развели свиней.
ЖИЛ-БЫЛ «ЧУДИК»
Он писал о том, что происходит сейчас.
«Почём ваша рыбка? – «Двадцать». – «Ой, тю – тю, тю – тю… А какой она породы?» – «Рыбьей…» – «Вот если уменьшить вашу рыбку раз в двадцать…».
Если выписать всё разбросанное по книгам Русскова, то «характеры» сложатся в жития «чудиков».
Жил-был в Белоглинке безногий мужик по прозвищу Камертон, который играл на гармошке на свадьбах. Вместо тоста новобрачным Камертон поднимал рюмку «за моего лучшего друга Сашу Сорокина». И песню пел горькую «Среди долины ровныя». А в День Великой Победы ему вручили орден, который он отказался принять: «Это не мой орден, а старшины Саши Сорокина».
Узнал Руссков о том, что настоящая фамилия этого мужичка – Михаил Листопадов. На фронте он служил в разведке вместе с Героем Советского Союза Александром Сорокиным, который прикрыл его грудью в неравном бою. Тридцать лет никто не знал, что рядом живет человек, которого за человека не считали. А считали за дурачка…
… За роман «Амурский бульвар» Русскову следовало бы поставить памятник. Время, описанное в произведении конец 1970-х. Герои живут на Амурском бульваре, том самом, что протянулся в Хабаровске от железнодорожного вокзала до Амура.
«Здесь сталкиваются их пути и судьбы, – пишет Владимир Руссков. – И пусть простит меня читатель, это дом, в котором мы живём, который созидаем, где любим, страдаем, рожаем детей, творим – святая святых, неприкосновенная и нерушимая частица Родины, клеточка в огромном её организме».
Он написал о людях, многих из которых сегодня уже нет с нами. Люди у него все разные, а все они походят друг на друга, будто братья. И лицо это – руссковское. Он сквозь каждого проступает.
Он приходил напоследок показать, что такое русский в его замысле, в его Богом данной святой полноте. Ведь наличие хлеба, колбасы и зрелищ – это далеко не главное.
– Испытание голодом мы прошли. А вот испытание на сытость – его мы проходим сейчас – посмотрите вокруг – это ведь пострашнее! – с тревогой говорил Владимир Руссков.
«НА ЕГО ПЛЕЧАХ РОССИЯ ДЕРЖИТСЯ»
Скончался Владимир Александрович в декабре. Да, болезни, возраст, усталость… Он был перегружен работой, время рассчитывал по часам.
Но в отношении Русскова хочется сказать – «безвременная кончина». В русском народе должны быть старики, которые дают ощущение опоры, чувство, что мы имеем корни.
Этого самого русского человека хоронили в Хабаровске на Центральном кладбище в лютый холод. Гроб долго не закрывали, потому что поток желающих проститься всё никак не прекращался.
Запомнилось, как писатель Николай Наволочкин, бросая ком земли в развёрстую могилу, сказал: «На его плечах Россия держится!»
… Почти тридцать лет нет с нами Владимира Русскова. Он не бросался с оголённой шашкой на пулемёты, не строил из себя героя – он писал о том, что рвалось из души.
Он был народным писателем. Из тех немногих, чьи книги бабушки и дедушки просили почитать вслух своих внучат. Не потому, наверное, что самим было трудно, а затем, что чувствовали – маленьким людям нужно это прочесть.
Личность Русскова была настолько значима, что его место в дальневосточной литературе так никто и не занял.
О чем это я? О том, что вместе со смертью Владимира Александровича Русского, к нему не пришло забвение – он получил пропуск в вечность.
«Вот и всё… Как мог, я исполнил наказ матери. Рассказал о милой сердцу Белоглинке и её людях. Грустная история… Вся в прошлом, как в прошлом сама деревенька, процветающая когда-то на берегу большой реки.
Сегодня ничто не напоминает о ней. Там, где жила она, на много вёрст кругом буйствуют кустарники, травы, тишина…».
Владимир Александрович до смертного часа оглядывался на свою родину, хотел вернуться. То, о чём он горевал, что пытался спасти.
«Ах, мамочки мои! Как хорошо – то кругом!» – это его голос раздаётся.
Дух Русскова витает в тех местах, бродит по тропкам, смотрит на нас с небес: «Земля, братцы мои, тут хоть оладьи – каравайцы пеки!»
Бывало, мама будущего писателя подзадоривала: «Ты вот скажи мне, сынок, откуда пошло выражение: положил зубы на полку?»
«Понятия не имею», – честно отвечал Володя.
«Из нашей деревни, – поясняла мать. – В войну, когда голодно было, Дюша Грунин вставные челюсти свои за ненадобностью запрятал…».
Так они сидели в маленькой кухоньке, пили чай, беседовали.
« Эх, умела бы писать, я бы про людей такое рассказала!
Про больших людей кумачово пишут. А вот про маленьких, бы, про тех, кто с задворок… ».
Этот материнский завет Владимир Руссков исполнил. Причём не только в книгах. По его сценариям на Дальневосточной студии кинохроники было снято даже два документально-публицистических фильма «Хищники» и «Поклонись полю своему».
Цитаты из произведений Владимира Русскова:
«Река набрякла натужной синевой и вот-вот должна была взорваться сердитым и ликующим грохотом».
* * *
«Человек – не горшок для цветочков. Туда что потяжелее кладут».
* * *
«Иногда мне хочется встретить собеседника, с которым можно поговорить о запахе еловых шишек».
* * *
«Самое же реальное – стопка чистой белой бумаги».
* * *
«Нос – будто весёлая собака на бугре».
* * *
«Про хорошего пишут так – просто ангел. Родился без бороды и умер без бороды. Не человек, а доска из-под рубанка».
* * *
«Где-то за тридевять земель родился циклон с весёлым, как аккорд гитары, рокочущим названием и помчался с разбойным криком, заметая снегопадами пути и дороги, долы и веси, вспучивая реки, будоража небосклон слезливой и слякотной хмарью».
* * *
«А над городом во всю ширь распахнулось бездонное небо. Словно белые парусники, разбежались по нему облака. Пусть еле ощутимый шажочек, но я знаю, какие на самом деле расстояния покорены. А вот то серенькое облачко, что топчется с краешку, все равно встретится с белым парусником, сойдутся их пути, как на Амурском бульваре, сходятся пути людей».
«Роди-и-мые!» – в этом произведении Владимир Руссков вспоминал весну 1944-го. Приднепровье. Тридцать раненых солдат генерала Конева выбираются к госпиталю. На волах. Вдруг они слышат песню:
«Ох, ты, ноченька,
Ночка тёмная…
Ни одной в тебе
Нету звездочки…
Они видят чёрную полоску земли и женщин, которые бредут по ней. «Сверху смотреть – будто тёмные монашки несут к погребению кого-то.
– Мужики! Да ведь они пашут! Пашут на себе!
Две сохи волокут за собой изнеможённые женщины и одну борону, на которую для тяжести пристроен малец… И тягучая песня над ними, над полем, над всей землёй, тисками сжимающая грудь и высекающая слёзы даже у людей, которые только вчера вышли из смертельного боя…».
Далее о том, что у них была «одна большая землянка. На всех. Крытая дёрном. А деревню немцы сожгли…».
Солдаты вспахали это поле волами. За это им женщины драников из мёрзлой картошки принесли, на автоле поджаренной. А одна из женщин упала перед бойцами на колени: "Роди-и-мые!"
Александр САВЧЕНКО.
Фото из архива Дальневосточной государственной научной библиотеки.