Известно, что после окончания Второй мировой войны японские военнопленные содержались в советских лагерях. «Мне кажется, что информацию о героических битвах и победителях стоило бы дополнить рассказом о пребывании японских военнопленных на севере острова Сахалин, - написал нам хабаровчанин Юрий Ракитин. - Этой теме посвящен мой исторический очерк «Соло кукушки».

Очерк напечатал журнал «Дальний Восток». С разрешения его главного редактора Кирилла Партыки мы публикуем «Соло кукушки» в сокращенном варианте. Пользуясь случаем, подскажем нашим читателям: в этом старейшем российском литературном журнале кроме прозы и поэзии публикуется немало интересных материалов по истории Дальнего Востока.
В октябре 1945 года через морской причал села Новое Москальво на пароходе типа «Шилка» под усиленной охраной военного конвоя с собаками на Северный Сахалин доставили японских военнопленных. На берегу по обе стороны причала установили пулеметы. Мало кто из взрослых сельчан был свидетелем этой необычной акции. И только школьная ребятня на предельно допустимом охраной расстоянии могла наблюдать крайне уставших от морской качки военнопленных. Сразу после выгрузки их разместили в крытые вагоны, которые стояли на тыловых железнодорожных путях рядом с причалом, и повезли в город Оху. Как свидетельствует школьник Николай Гусарев, все было организовано без суеты, толкотни и шума.

Через два года, в один из теплых летних вечеров 1947 года, в село Москальво Охинского района Сахалинской области, что раскинулось на песчаном побережье залива Байкал на три километра, вновь прибыли японские военнопленные.
Прибывший контингент японских военнопленных был сравнительно невелик - около ста человек. Далеко не молодые, среднего роста, с лицами «красного шиповника», они были одеты в японское военное обмундирование цвета хаки. Их поселили на южной окраине села (Старое Москальво) в бараке и рядом сооруженной палатке, образуя тем самым зону особой важности. Внутренний двор зоны был огражден ветхим забором высотой около одного метра. В другом таком же бараке, расположенном недалеко от первого, получившем у сельчан наименование «рыбновский», проживали семьи, прибывшие на постоянное место жительство в 1945 году из соседнего Рыбновского района. В этом бараке, будучи не в меру озорным мальчуганом, проживал и автор этих строк.

Параллельно баракам на запад, примыкая к пахучим кустарникам сахалинского стланика, стояло одноэтажное оштукатуренное здание, изумляющее своей белизной и повседневной чистотой дворовой территории. В нем размещались солдаты воинского подразделения, занимавшиеся охраной нефтепарка. Они ежегодно дважды белили свою казарму известью. Между «белой казармой» и бараками находилась спортивная площадка - наш сельский стадион.

Военнопленные на первых порах стали предметом пристального внимания и нас, детей, и взрослых. Уже на второй день мы, любопытная детвора, стоя за забором зоны, с особой осторожностью и страхом рассматривали нежданных гостей. Смесь страха и любопытства пронизывала и не покидала нас. Нашему необычному беспокойству была причина. И в школе, и по радио, и на праздничных митингах японцев характеризовали как безжалостных убийц, жестоких хищников, бесчеловечных злодеев. Но атмосфера страха, мрачная, пугающая характеристика нежданных гостей через три-четыре дня стали рассеиваться. Мы реально увидели вблизи внешне совершенно спокойных людей, часто улыбающихся при виде нас, ребятни. Нас поразило, что казарму с военнопленными не охраняли.

Наши люди в гражданской одежде, очевидно, это были надзиратели, нередко появлялись во дворе зоны в окружении небольшой группы пленных, что-то им говорили, показывая руками. Как мы понимали, решали вопросы обустройства внутреннего двора, условия режима содержания военнопленных. В основном же распоряжения и указания пленным выдавали сами японцы, назначенные бригадирами.

Прошло немного времени, и интерес сельчан к военнопленным спал.

А мы, дети, довольно быстро сдружились с ними. Первым во внутренний двор к ним пролез через ограждение Гриша Гусарев, поразительно отважный, бесстрашный мальчуган. Мы, стоя за забором, видели, что за его дерзким поступком наблюдал находившийся во дворе надзиратель, но не остановил, не вернул его назад. Без внимания оставили его и военнопленные, занятые своей работой. Этот случай нас вдохновил и окончательно успокоил. Мы уже не испытывали страха, при необходимости свободно по одному, а то по два проникали во двор.

Во всех случаях японцы были рады нас видеть. Бодро приближались к нам, добродушно приветствовали кивком головы, улыбались и обязательно повторяли несколько раз слово «коннитива» и что-то еще говорили на своем языке, но мы не знали, что означают японские слова с их интересным произношением. Эту проблему решила Валя Реуцкая, сестра Левы Теренкова, худенькая девочка одиннадцати лет. Валя передала своему брату Леве листок бумаги со списком японских слов, написанных русскими буквами. В списке было более двадцати японских слов. Один из офицеров пограничной заставы перевел их на русский язык. Для нас этот список был очень важен. Японцы говорили нам короткие предложения и повторяли их медленно по несколько раз, поясняя жестами. Поняв перевод на русский язык даже одного слова, уже можно было сообразить, о чем предметно спрашивают японцы.

Как-то я рассказал своей маме, Елене Васильевне, о наших теплых отношениях с военнопленными, что при встречах с нами они постоянно улыбаются, приветствуют нас. Она пояснила, что наверняка на родине у каждого из них остались семьи: дети, жены, родители. Вот вы своим присутствием будите в них воспоминание о родных, заключила она. Эти предположения скоро подтвердились.

Однажды вечером мы, Федя Чвырев, Гриша Гусарев, Лева Теренков, Алик Лунев, Лена Рагозина и я, возвращались домой после игры в лапту. Проходя мимо барака военнопленных, мы остановились вблизи ограждения. Нас заинтересовал один пленный, худощавый, слегка сутулый, он стоял во дворе и, пристально наблюдая солнечный закат, задушевно, с особой грустью напевал грустную мелодию.

Японец, заметив нас, стоявших у забора, приостановил пение, как-то неловко повернулся в нашу сторону, поспешно подошел ближе к забору и протяжно произнес несколько слов на своем языке. Правой рукой он отмерил высоту от земли до своего пояса, выставив два пальца, показал рукой на Алика и Лену. Мы переглянулись между собой: «Что он хочет от нас?» Японец вновь повторил несколько слов. Лева поспешно достал из кармана листок с переводами японских слов и стал вслух повторять: «коннитива - добрый день, здравствуйте», «Боя - мальчик», «Одзесан - девочка». Я его перебил: «Пацаны, все ясно. Мальчик - это сын, ростом как Алик. Девочка - это дочь, ростом как Лена». А когда Лева прочитал «цума, мусуко, мусумэ - жена, сын, дочь», японец взволновался, захлопал руками и начал отдавать нам поклоны. Мы заметили в его глазах слезинку.

Военнопленные выполняли погрузочно-разгрузочные работы на морских судах, осуществляли ремонт деревянных открытых и закрытых складских построек для размещения и хранения в них тарно-штучных грузов, заготавливали дрова (пилили, кололи), выполняли и другие работы.

Выгрузка цемента из трюмов судна и затаривание его в мешки выполнялись японцами вручную. За плечами у них висели на лямках приспособления, по форме напоминающие небольшие ящики со срезанной на угол верхней планкой. Рабочие спускались в трюм по одному из двух установленных под углом трапов. В трюме двое рабочих наваливали мешок с цементом на ящик, и рабочий с грузом поднимался по второму трапу. Укладывали мешки на железнодорожную платформу узкой колеи. Платформу с грузом транспортировали на береговую территорию в тыловой крытый склад, либо цемент перегружали в крытый железнодорожный вагон широкой колеи, с последующей отправкой в Оху.

Эти грузовые работы вручную выполнялись и военнопленными, и советскими грузчиками. Обычно днем работали японские военнопленные, вечером и ночью - советские грузчики.

Мой отец, Афанасий Ильич Ракитин, работал начальником жилищно-коммунального отдела в Москальвинском отделении Охинской базы треста «Дальтехснабнефть» (так именовался в то время морской порт Москальво) и был непосредственно связан с производством работ, выполняемых военнопленными. Он часто говорил о четкой исполнительности, должном порядке при выполнении военнопленными планируемых работ. Особенно отмечал качество исполнения нормативных заданий. Если они готовили дрова, то рабочий инструмент - пилы, топоры, напильники, бруски, веревки, ломы, лопатки, метла - всегда находились в строго определенном месте, под рукой, не мешая им трудиться. После пятидесяти минут работы - десять минут отдыха. Ни суеты, ни авральной поспешности, ни лишних движений и разговоров при выполнении работ не допускалось. Японцы вручную, с использованием простых вспомогательных приспособлений, ловко и легко ворочали тяжелые бревна, не надрывая живота.

Хочу рассказать об одном довольно интересном происшествии. Шел сенокос. Папа сопровождал бригаду сенокосчиков на противоположный берег залива Байкал, на луга, богатые сочными травами, в поймах реки Большой. Я запросился с ним. Рано утром небольшой буксирный катер затарахтел, дернул за стальной канат кунгас, и мы лихо оторвались от деревянного причала. В кунгасе, загруженном вещевыми мешками, продуктами, граблями, вилами, косами и другим инвентарем, расположились тринадцать человек: пять сенокосчиков от порта, семья Мельниковых, ранее мне незнакомая - отец лет сорока и две его дочери восьми и десяти лет, три японских военнопленных, папа и я.

Капитан катера Федор Маркович Чвырев, выше среднего роста, худощавый, известный в морской братии моряк, уверенно повел наш кунгас мимо морских судов, стоявших у причала под грузовыми операциями. У специализированного нефтяного причала стоял под погрузкой сырой нефти танкер «И.В. Сталин». Владельцем судна, если не ошибаюсь, было Дальневосточное морское пароходство. Один из сенокосчиков, Василий Желтунов, показывая рукой на стоявшее у причала судно, громко и с достоинством проинформировал:

- Танкер «Иосиф Виссарионович Сталин» принимает нефть.

При этих словах военнопленные мгновенно встали и отдали судну поклон. Я молча посмотрел на папу.

- Да, так они оказывают дань уважения нашему вождю, - пояснил отец.

Утреннюю туманную свежесть сменил разворачивающийся солнечный день.

Неожиданно в пяти метрах от кунгаса появилась лупоглазая нерпа. Охотница за рыбой внимательно осмотрела наш транспорт и юркнула восвояси, как говорится, от греха подальше.

Весь этот спектакль на морской глади с восторгом наблюдали все пассажиры. Военнопленные шумно реагировали на появление нерпы, при этом они хором кричали что-то по-японски, показывая руками на нее. А один грузный японец воскликнул по-русски:

- Нырпя, нырпя.

Пройдя немногим более половины пути, мы добрались до мелководья. Катер остановился - кунгас сел на мель. Папа с сожалением сообщил:

- Здесь одинарные приливы. Сейчас отливное течение движет воду из залива. Это надолго, до утра будущего дня, - заключил он.

И действительно, ближе к вечеру, когда горел бледно-белый закат, катер и кунгас обсохли. Рано утром на вторые сутки, когда многие пассажиры еще спали, я проснулся от легкого шуршания воды о борт кунгаса, приливное течение активно гнало воду по заливу. В какой-то миг я уставился на уже бодрствующих военнопленных. Они ежились от утренней прохлады, но, несмотря на довольно густой туман, с интересом встречали занимавшийся рассвет. Все тот же неугомонный, все знающий Василий показывал военнопленным рукой:

- Вот там юг. Где-то далеко-далеко ваша родина, Япония. А севернее наши Курильские острова. - В подтверждение своих слов он с великим удовольствием похлопал рукой по груди. - Наши острова!

Военнопленные кивали головой, как бы подтверждая свое согласие. Между тем нельзя было не заметить, что японец, который вчера нерпу называл «нырпя», чем-то был взволнован. Но вот он что-то сказал своим землякам, похлопал рукой свою грудь, аналогично повторив движение Василия, и выразительно проговорил:

- Кунаширо, - и еще пару слов на своем языке, и вновь ударил рукой в грудь.

Стало тихо, и только слабые волны шлепали о борт кунгаса, убаюкивая все еще крепко спящих пассажиров.
Между тем всегда веселое лицо Василия поразил огонь гнева. Он обеими руками отчаянно тыкал кунаширскому японцу в лицо ловко сложенными фигушками, со злорадством приговаривая:

- Вот тебе дуля, вот тебе Кунашир. Наши Курилы, понял самураюшка, ястреб без крылышек, наши Курильские острова! - и выругался.

Мне были неясны причины ссоры, неприличные действия Василия и раздраженность военнопленного. Но нетрудно было понять, что инцидент неприятный, ситуация взрывная. С беспокойством я посмотрел на отца. Он приостановил свою работу, молча подошел к скандалистам и со словами «Прекратите ссориться», взяв Василия за руку, отвел его на противоположный борт кунгаса и усадил рядом со мной, на вещевые мешки.

- Василий, что ты распетушился? Успокойся, очевидно, ты не понял японца, - не повышая голоса, чтобы не разбудить спящих сенокосчиков, сказал папа.

- Я все понял, Ильич. Этот самураюшка недоволен тем, что мы их пнули с Курил, считает, что Кунашир - японский остров, - не унимался Василий.

- Нет, Василий, все острова Курильские - наши. Но возможно, что на этом острове японец жил, ловил рыбу или вообще бывал там. Об этом он и хотел тебе сказать, но ни ты, ни я японский язык не изучали...

- Я согласен с тобой, Ильич, - уже спокойно согласился Василий.

- Послушай меня внимательно, Вася, ты это должен знать. Мы победили Японию не для того, чтобы вновь враждовать с народом Японии. Нет! - начал папа откровенную беседу с сенокосчиком. - Старая военная система в Японии погибла навсегда. Новые отношения СССР и Японии должны базироваться на взаимно выгодной торговле, на взаимном уважении культурных ценностей, образа жизни, увлечений, привычек, обычаев нашей многонациональной Страны Советов и Страны восходящего солнца. Мне известно, что в этом направлении наши службы ведут определенную работу среди военнопленных. Пройдет год, два, и мы возвратим военнопленных домой, в Японию. Они должны рассказать своим родным, детям, соотечественникам о том, что советский народ хочет жить с японским народом в мире и дружбе. А ты, не разобравшись с японцем о сути спорного вопроса, суешь кулаки ему под нос. Не подобает так вести себя победителю.

Папа смолк. Василий тоже молчал.

- У меня просьба к тебе, - продолжал папа. - Не распространяйся и никому не рассказывай об инциденте, который сейчас произошел у нас на кунгасе.

Тем временем проснулись сенокосчики и семья Мельниковых. С катера громко просигналил капитан: «На ковчеге, трогаем». Катер натянул буксирный канат, и мы продолжили наш путь.

Папа с бригадой сенокосчиков обсудил организационные вопросы: о месте стоянки бригады, о предстоящей работе, о питании и тому подобное. Рабочие приступили к разгрузке кунгаса. Я заметил, как безудержный, стремительный Василий, передавая пакет с грузом на берег полному печали кунаширскому военнопленному, по-свойски похлопал его по плечу, улыбнулся и дружеским тоном проговорил:

- Нe дуйся на меня, ястреб самурайский, не горюй, жить и работать будем вместе, мирно и дружно.

Очевидно, японец понял радушные действия сенокосчика, его глаза засветились, лицо мгновенно прояснилось в слабой улыбке, и он тихо промолвил несколько японских слов, после чего на ломаном русском языке сказал: «Конишно, хоросо, хоросо» - и с уважительной покорностью отвесил поклон своему русскому партнеру по труду. Улыбаясь, Василий по-свойски отреагировал на тактичность японца:

- Но реверанс, друг мой самураюшка, ни к чему, - и подал ему следующий пакет с грузом.

- Ты, Василий, научи его русскому языку, а он тебя научит японскому, - сказал папа.

Пребывание японских военнопленных в Москальво длилось более года, после чего их поездом отвезли в город Оху.