Я в синий троллейбус сажусь на ходу...

Конец семидесятых годов. Торбин - редактор газеты «Молодой дальневосточник». Коллектив, понятно, творческий. На утренних планерках - сплошные опоздания и «недостача» журналистов. Редактор устраивает очередной «разнос»: дисциплина прежде всего, никакие опоздания и т.п. не допускаются!

Буквально на следующее утро мобилизованный коллектив дружно собрался на планерку. Редактора нет. Ждут десять минут, пятнадцать, двадцать... Наконец на пороге кабинета появляется Сергей Анатольевич.

- Ну? - безмолвно, но ехидно красноречиво устремляется к нему десяток выжидательных лиц.

- Трамвай упал дверями вниз! - выпаливает Торбин...

Эта история наряду с другими подобными из жизни «рядом с Торбиным» ходила из газеты в газету, от одного поколения журналистов к другому. Редакторские выговоры, «разносы», выброшенные в корзину (ненапечатанные) материалы забывались, теряли всю свою обличительную жесткость на фоне его редкого обаяния и знания. С ним можно было поругаться в кабинете, а на следующий день - принести розу и выпить по чуть-чуть коньяка. Не потому, что он - редактор, а потому что это - Торбин.

Вот и шли к нему с любым вопросом. По газете. По темам. По жизни - общественной и личной. Казалось, он чувствует эту жизнь нутром. Ему прощали все. Или уходили в сторону. С ним либо работали, либо держались подальше - на расстоянии, потому что мог прямо сказать то, о чем другие боязливо помалкивали.

Он не умел носить парадных, да и вообще обыкновенных костюмов. Сам в этом признавался и как будто по-детски пытался понять, почему в футболке и свитере чувствует себя проще. Свободнее. Удивлялся, почему мы не пишем так просто и сочно - как Бабель. Так метко и коротко - как Лец. Не мог и не хотел понимать, почему молодые так мало читают. Говорил: если, стоя даже на одной улице, внимательно оглядеться вокруг, то можно увидеть не меньше десятка тем для газетных публикаций...

Его последняя неделя, как и многие предыдущие, не только не вписывалась в расписание человека с больным сердцем, она не укладывалась в стандартный график рабочего дня вообще. В понедельник вечером - концерт Романа Карцева, куда собирался загодя и боялся, что не будет билетов. Потому что Карцев - настоящий, без пошлости, и заметка Торбина об этом появилась в номере нашей газеты на четверг.

А еще раньше - во вторник вышел его материал под заголовком «Почетного гражданина Хабаровска назвали «платиновым оборотнем» - о шквале «наездов» на артель «Амур». Он сам написал эту статью, хотя мог перепоручить кому-нибудь из журналистов. Ему не очень нравилось, как получилось, говорил, что можно было написать лучше. Но это был принципиальный для него вопрос, и он считал, что должен сказать свое слово. Он требовал ответственности от других, но не списывал ее и с себя...

В пятницу утром, после планерки, он рекомендовал журналистов к краевым наградам профессионального праздника - 13 января. Эти одобренные им награды мы получали уже без него. Вечером 26 декабря его сердце остановилось. На рабочем месте. В редакции.

И нет, наверное, ничего страшнее оглушительного бессилия, когда понимаешь - ничто, никакие врачи, никакие сокровища мира не вернут человеку жизнь...

Сегодня - 40 дней, как его нет. И это невозможно принять и понять, потому что он все равно с нами. И в голове строки его любимой песни от Окуджавы:

Когда мне невмочь пересилить беду,

Когда подступает отчаянье,

Я в синий троллейбус сажусь на ходу,

В последний, Случайный.

По улицам бегут машины, куда-то торопятся люди. И все тот же снег, и те же дома. Это - жизнь. Несчастная и счастливая. Подлая и удачливая. Жестокая. Неумолимая. Непоправимая наша жизнь...