Подари мне халат голубой

Бывая в приамурских селах, я вспоминаю знакомство с одной из первых увиденных мною мастериц ­ Татьяной Константиновной Ходжер.

Вот разворачивает тетя Таня свои вышивки. Сначала развязывается сумочка, медленно достается дорогое для сердца рукоделие. Запечатлены в моей памяти выражения лица. Гордость, сомнение (да стоит ли показывать?), досада (что меня попусту беспокоите?). Но всегда ­ ощущение значительности. Это было таинство рождающейся красоты, таинство преображения мира, свершаемое с помощью обычных цветных нитей.
Очень примечательным было отношение у Ходжер к ткани, как к чуду. «Хорошая материя», ­ одобрительно отзывалась она, внимательно, с видимым удовольствием ощупывая и разминая ее в пальцах. Для нее эта материя ­ та глина, из которой она творит свои миры, создавая их пальцами тоже.
А как любила она наряжаться, какая торжественность церемониала была у нее, когда обряжалась в национальный халат, украшенный вышивкой собственного изготовления. Однажды зашли мы с ней в магазин женского платья. Она с большим интересом перебирала изделия и остановилась на светло­голубом вязаном платьице. «Бархат есть, панбархат есть, а такого нету», ­ задумчиво проговорила она. Решено было платье купить. «Молодец, Татьяна Константиновна, всегда­то вы приезжаете в новом наряде». «А как же, ­ ответила она, ­ кто меня в деревне­то видит? А здесь на людях».
Вспоминаю еще одну большую модницу ­ Екатерину Гавриловну Оберталину из Дуди Ульчского района. На одном из фестивалей она предстала перед зрителями в двух ролях: сначала это была ульчанка с характерной шапочкой и повязочкой для множества тяжелых серег с нефритовым кольцом и монетами, а потом этакая парижанка в ярком платье с цветочным узором и широкополой красной шляпе, какой больше ни у кого не было.
Спустя десять лет пересекаю Уссурийский бульвар напротив речного вокзала и вдруг узнаю в маленькой старушке, неспешно раскуривающей трубку, усевшейся прямо на осенней пожухлой листве, нашу «красивенькую бабку в красной шляпке». Теперь она старше, озабоченнее, и жизнь ее не пощадила: сделали на глазах операцию, в автобусе обо­крали. Нет ни денег, ни удостоверения, но нет и паники. Номер квартиры моей она забыла, но знает, что дом мой рядом со сквером, а потому уверена ­ пройду мимо и, конечно, увижу.
Удивительное мужество и обаяние были и у двух замечательных соседок из ульчского села Булава. В деревне их прозвали «баба А» и «баба Б». Уж почему их так называли, не знаю, только в Хабаровске они известны как член Союза художников Очу Лукьяновна Росугбу и Зоя Александровна Пластина. Вспоминаю, как своими миниатюрными изящными руками Очу Лукьяновна переворачивала листы книг по живописи, как учила меня плести пояс. «Темка, как моя внучка Олеся». Темка ­ значит, торопыга.
А уж с Зоей Александровной у меня и вовсе вышел конфуз. Хотелось мне изучить ульчский язык. Я попыталась сделать это по учебнику Суника. И по приезде в Булаву решила ей «сдать экзамен». Но не успела дочитать заученный текст до конца, как она начала смеяться. И тогда попросила, чтобы она прочла мне. И сразу обнаружилась масса удивительных вещей. Во­первых, совсем другой принцип построения рифм… Очень мне жаль, что суетность жизни не позволила мне продолжить эти студии с магнитофоном. Увы, последний раз я видела Зою Александровну в Богородском, в последние месяцы ее жизни. Она была очень больна, но уныния в ней не было. Спокойно, с улыбкой посмотрела на меня и сказала: «Один голос от меня и остался».
Нет в живых ни замечательной мастерицы, ни ее двоюродной сестры ­ Анны Георгиевны Черуль. Но еще хранится в моей уже весьма растаявшей коллекции голубенький халатик ее работы с вышивкой по вороту. Не слишком разговорчивая она была в нашу первую встречу. На вопрос, не продаст ли вышивальщица что­нибудь из своих работ, она неизменно отвечала, что нет, и закуривала, глядя вдаль, свою неизменную трубку ­ было в этом что­то притягивающее, какой­то мудрой вечностью покоя веяло от этой трубки… А она, наверное, ожидая моего ухода, тянула: «Не­ету ничего…». «Ну как же нету? ­ вдруг неожиданно для себя самой сказала я, ­ а в этом вот сундучке неужели тоже ничего нет?». И старушка моя вдруг как­то оживилась, засмеялась, отложила свою трубку. И состоялся ритуал открытия заветного сундучка. Таинство незабываемое. Там все было уложено так заботливо. Тихая смиренная бедность глядела внутри. И два голубеньких халатика с тонким узором были так удивительно трогательны, как лепесточки диковинного цветка. Просить, клянчить, чтобы продала, было кощунственно…
Позднее наше знакомство вступило в фазу большей доверительности, и она ждала меня с трогательной верностью, не продавая свои изделия другим: «Были тут из Комсомольска. Не отдала, думаю, вот моя Люда приедет».
Кладезем разных историй была и Анна Денисовна Оненко. Слушать ее было одно удовольствие. Запомнился мне рассказ о семье, где жена была крупная, сильная, а муж ­ как воробей. Однажды она взяла муженька под мышку, который «брыкался и сверкался», потому что пятки были голые.
Но самыми запоминающимися были разговоры на ночь. Таких мистических описаний снов я никогда ни у кого больше не слышала. Оненко могла запросто общаться с духами. Этот мир ей был ближе, чем реальный. Это теперь, когда прочитано столько о шаманах, меня не слишком удивляет ход ее мыслей. А тогда каково было услышать, что духи сидят на поляне за Нергеном. Не знаю, как договорилась с духами Анна Денисовна, но умирала она тяжело, а мастерицей была если не великой, то талантливой.
Так и стоит перед глазами сцена расставания: по осенним красотам отходит катерок, и машут мне вслед платочками мои старушки, которых уже нет на этом свете. Трогаемся от нергенского берега, перед глазами ­ скала красного оттенка. О ней Оненко рассказывала чудную легенду…
Дальше, вниз по Амуру, ­ «хутор» Заксоров. Мария Егоровна Заксор ­ вышивальщица, каких поискать. А в селе Лидога ­ Кодо Ороковна Бельды. Веселая, подвижная, приветливая. Ковер свой замечательный отдает, не торгуясь, даже расписки не требует: «Если надо ­ бери, заплатишь, я тебе верю». Задумывается над переменами в жизни: «Почему так? Раньше при свете гольде (нанайского очага) вышивали, а теперь свет у них такой яркий, и платят им, а вот вышивать не хотят!».
Вот Вера Степановна Одзял из Джари. Удивительная художница. Помню, достала она ковер из сундучка и с обидой мне показала. Невозможно не узнать этих свернувшихся драконов, украшенных разноцветной чешуей. За такой ковер, точно такого же орнамента, получила мастерица из Дады премию на выставке в Москве. Осталась обида. Кто автор? А разобраться не всегда просто бывает на Амуре, чей орнамент.
Поразили ее слова, сказанные о жизни рукодельниц: «Шить людям стало некогда… Жить некогда». У меня захватывает дух. А ведь правда. Но почему? Если буквально понимать эту фразу, то она неверна: ведь мы живы. А если перейти к символике жизни, то все предельно ясно: да, существуем, но не живем осознанной полной жизнью.
Отчего так печальны лица художников Амура? Наверное, изменилось измерение жизни, а вместе с ним изменилось и место в нашей жизни самого искусства. Изменилась концентрация души, которую мастерицы вкладывали в ткань. Искусство и жизнь разошлись в разные стороны.
Есть у меня кусочек старинного изделия, купленный когда­то в ульчском селе. По ровдуге (оленьей замше) аппликация тщательно выделанной рыбьей кожей. Такая удивительная утонченность, такая ювелирность в этом фрагменте, что у всякого неравнодушного человека сорвется восклицание: «Теперь так не сделают!». Почему же? Да потому, что теперь этим не живут.
Представьте себе уклад при­амурского села еще сто лет назад: разделение обязанностей на мужские и женские. Не могло быть такого, чтобы мужчины не умели охотиться, а женщины ­ вышивать. Поколения за поколениями жили, чувствовали, думали с помощью узоров. Они жили и говорили этими орнаментами, которые лились, как речь, обращенная к ближним и родным по духу людям.
Сегодня все изменилось ­ изменилась жизнь. Искусство перестало быть речью. Уходят ритуалы, мифы, на смену им приходят выставки.
Увы, это касается не только искусства, но и человеческой сущности. Там, где жива традиция, там ярким цветом расцветает индивидуальность. Когда она кончается, то прерывается живая нить времен. Настает время стереотипов. Тогда, по словам мудрой «бабки», становится некогда жить. Жить ­ это творить свою душу в гармонии с духом твоего народа.
Это помогли мне понять при­амурские мастерицы.

Людмила Тарвид.