Война. Детство кончилось

(Окончание. Начало в номере за 22 июня 2018 г.).
Лева пропал
без вести
Но вот летом, в самую жару заболела Шура. Как и у меня, высокая температура, приступы каждый день. Хина не помогает, приступы учащаются. Однажды прихожу с работы, отоварила карточки, принесла из столовой суп, а она отворачивается - говорит, что ничего не хочет, но вот инжир бы съела и сразу бы поправилась. Денег нет… Я беру пайку хлеба (500 г), бегу на рынок, продаю, тороплюсь и на всю выручку покупаю инжир, скорее домой - покормить ее… Но когда я даю ей инжир, она опять отворачивается: «Не хочу инжир, ничего не хочу…». Я не выдерживаю, убегаю за общежитие, реву… Что делать? Брат далеко, сестра сильно болеет, мы остались без хлеба, и я ничего не могу сделать… Мне больно.
Мимо проходит пожилой узбек, спрашивает, отчего я так горько плачу. Я, захлебываясь слезами, рассказываю обо всем. Он плохо говорит и понимает по-русски, но велит мне никуда не уходить, подождать его. Вскоре подходит ко мне с пиалой горячей шурпы и просит скорее дать ее Шуре. Я бежала, не чувствуя ног, и когда подала пиалу сестре, она даже поднялась немного (хотя до этого сил совсем не было) и торопясь, обжигаясь пила из нее. Я смотрела на нее и плакала, видя, как она оживает на глазах. Когда я глотнула остаток шурпы, то сразу обожгла рот - сплошной перец… После этого сестра стала быстро поправляться.
И вот уже прошло 74 года, а я до сих пор помню эти две пиалы шурпы, которыми добрые узбеки спасли меня и Шуру.
Лева на фронте, и примерно в октябре получаем извещение, что он пропал без вести. Ему не было еще даже 18 лет… Мне оформляют пособие (или пенсию), которое я получала до 18 лет. А про брата я так больше ничего не знаю, хотя куда только ни писала.
Я опять заболела: иду и падаю, не могу ни говорить, ни дышать. Меня отправляют в Андижан, в больницу. Лечат. От чего, не знаю. Вскоре говорят, приехала сестра. Я уже даже бежать могу со 2-го этажа и вижу, как Шура теряет сознание. Я представляю, с каким чувством она ехала ко мне (ведь раньше она навещала папу…). Увидев меня живой и даже веселой, не удержалась, упала в обморок. Мы возвращаемся в Хакул-Абад, продолжаем работать.
В центре Хакул-Абада - громкоговоритель. Каждый день новости: освободили один город, другой. 1944 год. Началось освобождение Украины. Мы пишем письма в Бурынь и ждем ответа. Не знаем, кто там живой, кто возвратился домой. Пишем всем, кого знаем. Надеемся, что кто-то из папиных сослуживцев, Шуриных или Левиных друзей откликнется. И, о, ура! Мы получаем письмо от Люды Аксеновой, Шуриной подруги, а в нем - вызов.
Возвращение
в Бурынь
Я помню, что Шура оформила пропуск, мы забираемся в какой-то вагон и едем, едем, едем домой. Народу полно. Пока только Ташкент. Шура велит мне поспать и подкладывает под голову мешок с нашими вещами: неизвестно, когда и на чем мы поедем дальше. Я голодна, не могу уснуть, и жду Шуру. Она приходит и приносит мне два пирожка и кусочек хлеба. Рядом такие же, как и я, спят. Как долго мы были в Ташкенте - не помню. Но вот наконец мы садимся в пассажирский поезд. Деньги, что выдали нам в расчет, закончились. Осталось немного тех, что выручили перед отъездом за мамино зимнее пальто (плакали, но что делать?). И мы на товарных, пассажирских, открытых платформах едем от одной станции до другой. И вот, наконец, станция Ворожба, примерно в 100 км от нашей станции Путивль. Почти дома. Пассажирских поездов нет. Но вот в сторону Путивля идет состав с углем. Мы залазим на платформу. Едем. Подъезжаем, но поезд не останавливается, лишь слегка замедляет ход. Что делать? Шура кричит - прыгай, следом бросает мешок и прыгает сама.
На нашей станции мы не были 3 года. Кругом все разрушено. Но вот водокачка, а мы черные от угля, как негры. Отмываемся, как можем, без мыла. В центре станции живет Люда, которая прислала нам вызов. Вот наша школа, красивый большой парк. Дубы. И большая братская могила - жертвы немецкой аккупации, много фамилий знакомых.
На второй день нам рассказывают о тех, кто оставался, кто уже приехал с эвакуации и много всего. Муж Люды - комендант Бурыни. Наш дядя Хотинский Зиновий Маркович с женой вернулись в Бурынь, мы с Шурой идем к ним. Потом я часто у них обедала. Но где жить?
Шуру приняли на работу в райисполком, мы получили хлебные карточки - живем.
Один эпизод запомнился мне: хлебные карточки выдали дочери полицая. Он не только служил в полиции, но и был там каким-то начальником. Многих по его указке расстреляли (в том числе отца моей одноклассницы Сони Васильченко) или угнали в Германию. И когда люди узнали об этом, они подняли шум, устроили демонстрацию: он наших родных убивал, предавал, с немцами удрал, а мы его дочь хлебом кормим… И тогда комендант Бурыни сказал: «Мы не немцы. У нее маленький ребенок, и мы не можем допустить, чтобы они умирали от голода. Она не должна отвечать за отца-предателя». И люди успокоились, хотя еще долго Бурынь «бурлила»…
Еще один эпизод… Когда мы вернулись в Бурынь, я была у Сони Васильченко, моей бывшей одноклассницы. Она жила на «заводской стороне», там, где до войны были два сахарных завода. Соня рассказывала, как приходили полицаи, искали ее отца. Все перевернули в доме, во дворе, наконец выследили и увели.. И больше его никто не видел. А выдал его наш бывший сосед.
На обратном пути встретила нашего учителя - Василия Григорьевича Оранского. Он преподавал математику и был нашим классным руководителем. Мы любили его. А его жена, Раиса Григорьевна, преподавала русский язык и литературу. Я уже знала историю их жизни. Они не эвакуировались, остались с дочерью и младшим сыном. Старший сын еще до войны служил в армии, летчик, капитан. А дочь вышла замуж за начальника полиции. И когда немцы уходили, она с мужем тоже уехала, и они о ней ничего не знают. Младший сын в конце войны ушел на фронт, и о нем пока ничего не известно. Он уже знал, что я осталась сиротой, и, когда я подошла поздороваться с ним, он обнял меня и мы долго стояли и плакали…
Подготовил
Александр Чернявский.