Ночью в подъезде кто-то плачет

Было три часа ночи, кто-то плакал в подъезде. Конечно, не чужой, на входе мы давно поставили железную дверь. Я на цыпочках подошел к дверному глазку - этажная площадка была пуста. Плакали повыше, ближе к следующему этажу.

После армии знаю одно лекарство - налить человеку стакан и выслушать его.

Ушел от двери, сел на диван, голову в ладони - кому сейчас легко?!

И водки не хватит на двоих...

Закурил, снова прислушался. Там в подъезде - короткое бормотание и снова всхлип. Что страшного может случиться с человеком здесь, в тихом центре города - по сравнению с минными полями Чечни?!

«Водки жалко, сапер?» - спросил я себя и честно признался: страшно жалко, мне самому оставшегося - на пару глотков - не хватит даже на так нужный полумертвый сон. Налил. Подозрительным глазом покосился, не переливаю ли, и пошел на цыпочках к двери.

В подъезде было полутемно. Нечеткая фигура в меховой одежке чуть ворохнулась, обозначила, что видит меня, опустила голову в мохнатой шапке.

Я поднялся на пару ступенек, опознал: дама. Шепотом спросил:

- Вам совсем... очень?

Протянул стакан. Дама всхлипнула, потом приняла стакан, сделала глоток, остальное отдала мне.

Я присел рядом на бетонную ступеньку. Дама убрала к себе на колени сумочку, обозначила, что освобождает мне место, но не сдвинулась и на микрон. Я сделал совсем маленький глоток, снова протянул ей стакан, она взяла машинально, но тут же судорожно втиснула мне обратно: «Нет-нет, спасибо, вам самим мало...» Тронуло: жест - братский, из полузабытых мною окопных.

Я, наконец, увидел ее лицо. Не бичиха и не из тех, кто подрабатывает, расстелив свою шубку, если зарплату задерживают. Годам к тридцати, верно, дело идет.

Сказал, что у меня дома за диваном еще граммов сто, хотите - принесу?

Спокойное, милое лицо... Только спокойствие в нем - скорбное. Набредешь в тайге на такое озерцо - не поймешь, родник под ним или болотина.

- А вы допейте, - сказала она уже окрепшим голосом.

- Да я уж ее столько, что криво она в меня идет, - признался негромко. - Вы уж отвернитесь тогда.

Женщина послушно отвернулась. Я допил. Занюхал рукавом. Проморщился, покривился.

- Вы закуривайте, - совсем по-домашнему сказала женщина. - Я недавно бросила, а дым все равно приятен.

Прозвучало забавно. Полуночная водка наконец достала меня, в душе потеплело, расхотелось играть подъездного исповедника. То, как женщина быстро отошла от всхлипов и вздохов, меня успокоило, и я сказал:

- Будем дальше сидеть или дверь из подъезда откупорить?

Женщина неожиданно вынула из сумочки затрапезную солдатскую фляжку - родную, зеленую, в зеленом же брезентовом чехольчике.

- Здесь какое-то доброе вино, давайте по чуть-чуть.

- Знаете, - серьезно сказал я, - алкоголиком быть очень и очень трудно. Но иногда и нашему брату везет! Вы сегодня для меня - как орден «За заслуги перед Отечеством» I степени! За Таджикистан я только третью получил... Только честно: может, вы - моя белая горячка?

Женщина негромко засмеялась.

- Не обижайтесь, а? У меня два мужа были выпивохи и оба болтуны неимоверные. С ними было так классно на рыбалку ездить, детские утренники в садике готовить, чтобы детвора и родители со смеху падали! А как беда какая - и их нема. И всё я сама, сама... Придет мое счастье под утро на четвереньках - я ему уху горячую, душ прохладный, сок томатный с каплей водки и таблеткой аспирина, и каждый из них хоть раз в жизни, да спросил, белая горячка я его, что ли?

- Вот ведь врете вы всё, - вздохнул я. - Нет таких жен на белом свете! Может, у вас там пойло с клофелином? Я - в отруб, а вы по моим закромам, все мое золотишко, неправедным трудом нажитое - в сумочку свою...

Женщина налила из фляжки в стакан на пару пальцев, легко, не морщась, выпила, уткнула фляжку мне в колени, а стакан поставила на ступеньку между нами.

- Не хотите - не верьте... Споем или по стопочке? - И улыбнулась.

Я не ответил ее улыбке, не забыл ее недавнего плача и горя. И мне не понравилось, что она откуда-то выудила мою любимую, армейскую еще, фразочку - «споем или по стопочке?». И мне перестало нравиться, что она так легко перешла от беды к улыбке. Спросил ее ласковым голосом доброго следователя, который приходит сразу после злого:

- А все же, что вас к нам привело? Вам же пару минут назад очень плохо было, да?

Она молча кивнула, внимательно глядя на меня. Будто школьная училка встретила через годы любимца-отличника, горюет, что же с ним, умницей, стало.

- Да и золотишко мое - волнуюсь за него, - небрежно закончил я.

- Ага, золотишко... У кого-то беспросвет, у кого просто чернота, товарищ капитан, а у вас золото, ковры, хрустали, - женщина, так же сочувствуя, покачала головой.

- Пять лет вы уже после вынужденной отставки... как это вы называете... «рысачите» на вашем дряхлом коньке-горбунке... «шеф, от вокзала до Амура, полсотни» - да? А с прошлого года еле-еле на бензин хватает, а на запчасти или на бутылку ночную - редко когда, правда ведь? «На войну бы мне, да нет войны?» Будет тебе война, капитан, будет еще... подожди... Как в пустой фляге вино забулькает. Золотишко, говоришь, у тебя?

Я слегка протрезвел, крепко взял дамочку за руку.

- Ну-ну, разведка доложила точно... Теперь вам придется ответить, откуда подробности моей совсекретной биографии?

Она не испугалась, смотрела на меня искоса, не весело, не сердито, чего-то ждала. Я не выдержал.

- Домушница, что ли? Пойдем, дурашка, лучше я тебя из подъезда выпущу. Некого у нас грабить, все внапряг живут. Пойдем. Ты не волчара, я не охотник...

Она неловко извернулась и свободной рукой погладила меня по щеке. Я с некоторым удивлением обнаружил: на карте бешеных, злых зон, из которых состоит сегодня все мое тело, осталась одна, почти эрогенная... нет, не так - ждавшая, оказывается, ласки... эта самая моя почти не тронутая полевыми хирургами щека.

Я отпустил ее руку, смотрел вопросительно.

- Нина Васильевна, та что в двадцать четвертой, над вами... врач-нарколог, в общем, всё ведь про вас знает. Давняя подружка моя, - мягко и горько ответила женщина, - у нее когда-то оба моих муженька лечились от запоев... Сейчас доченька единственная... от наркоты... Мы с Ниной должны были встретиться, она обещала рассказать, что там, есть ли хоть какая надежда. А Нины дома нет, в дверях для меня записка... Рецидив у девочки моей. В лечебнице умудрилась уколоться. А где нашла?.. И кто принес?!

Лекарство у меня по-прежнему оставалось одно.

Я налил себе из армейской фляжки полстакана. Вино было вправду добрым: крепким, не приторным.

Потом мы с женщиной - ни мне, ни ей не пришло в голову познакомиться - шепотом пели какие-то песни. Выглянула из двери моя сонная жена, осмотрела нас в великом удивлении и, к моему великому удивлению, не сказала ни слова. Даже когда я предложил ей спеть с нами и - по стопочке. Только покачала головой... Потом прошла наверх Нина Васильевна, врач-нарколог, тоже от всего отказалась.

Потом уже в распахнутых дверях подъезда я провожал женщину, она сказала, что живет рядом, в доме напротив, и не надо стоять на январском ветру... Я все держал ее тонкое запястье, не отпускал, надеялся, может, и у нее сейчас на карте горя, из которого состоит ее тело, одна зона мягкою и ждущею осталась - запястье это, но она высвободила руку. Я спросил:

- Да кто вы? Мы так и не познакомились. Может, посошок или на брудершафт?

- Капитан-капитан... - рассмеялась она, отходя от подъезда.

Если б добавила традиционное «никогда ты не будешь майором», я б догнал ее и ударил!

- Будет, будет тебе война, капитан, навоюешься, надоест еще...

- Откуда? - Мне все равно было, о чем говорить, лишь бы не уходила: - Или ты гражданскую пророчишь?

- Оттуда... Думаешь, войны - оттого, что люди за свои правды и правдочки бьются? Нет. Войны госпожа История назначает - чтоб вас, мужиков, повыкосить. Тех мужиков, у кого хребет не сломанный, у кого своя правда в каждой жилке. Своя - но старая... а старая - значит, вредная... А бабы - пластилин... к любому времени гожи. Будет тебе война, капитан... Гражданская, мировая, пограничная - какая разница?

Она как-то сразу ответила на все вопросы, теснившиеся под моим сердцем. Вопросы исчезли, под сердцем стало пусто и нехорошо.

- Кто ты... твою мать?! - Я спросил ее резко и сволочно, я по-прежнему готов был ее ударить, я хотел, чтобы она почувствовала эту готовность, я не знал, что еще можно сделать с неизбывным моим бешенством к этому миру и к этому времени, что поделать с моей потерянностью, куда вылить черную мою силу и тоску.

Она ответила печально, глядя мне на грудь, на то место, где когда-то светила орденская моя честная планка, и сердце у меня под отсутствующей планкой захрипело-заорало-заплакало.

- Охладись! Я - вовсе не то, что вы подумали, храбрый мой капитан! И вовсе не то, что я о себе рассказала. Я - то, что плачет в ваших подъездах ночами. Побродяжка вокзальная. Голодный малыш, у которого дома всю жизнь - пьяный шалман и никогда не пахнет жареной картошкой. Или заблудившийся котенок, что перепутал подъезды. И вшивый подросток, которому нечего делать в семье, а месяц назад выгнали из школы. Душа, которой страшно, бесприютно и больно, - так ли важно, в чьем она теле?.. Вчера - дедок, которого внуки домой не пустили. Сегодня вот - мамка-несчастница. Завтра буду сумасшедшей теткой, забывшей, как зовут и где живет. Не смотри на меня так, капитан! Не влюбляйся в тоску свою ночную! Я сегодня не страхолюдиной миру явилась - для тебя только! Знала - откроешь, выйдешь, рядом посидишь... Так редко открываются ваши двери теперь.

Я поверил ей сразу и безоговорочно, как верил когда-то, читая с листа в твердой красной папке перед строем солдатскую свою присягу. Но за двадцать лет после того зеленого строя пацанов и листочка присяги я немного... повзрослел?

- Подожди, куда же ты? Я ведь не как другие! Я тебя услышал, водки вынес... Это чего-то да стоит?! Правда? Может, мне теперь хоть лотерейку купить, и выиграю? Или «Жигуль» мой на морозе завтра с пол-оборота заведется? Или супруга с утра пилить не будет?

Она быстро уходила вверх по заледеневшему косогору, оглядывалась на каждый мой возглас, улыбалась все растерянней, а я понимал, что с каждым следующим вопросом выгляжу все глупей. Да и голос мой становился тише и невнятнее. Маньчжурский орех у моего подъезда, красавец редкий - сколько раз в прежние времена обнимал его перед тем, как явиться пред ясные очи супружницы в непарадном виде! - он всегда мне помогал и сейчас нагнул ветку, в ухо скрипнул:

- Она - Та, Кто Плачет. А Те, Кто Подаёт - они совсем другие... К таким, как ты, не приходят...

Я обнаружил у себя в руке ее зеленую фляжку, поднял над головой, закричал-позвал:

- Да ты же забыла!

Не услышала, не вернулась. Подошел к ореху, боднул его, потом приобнял: ты ведь тоже одинокий у нас... Орех вздрогнул, сбросил на меня обломившийся от морозной хрупкости сучок. Попало по уху, а ухо на холоде остекленело. Стало больно. Я обиделся на маньчжурский орех и пошел домой. Никакими чудесами не колебимая алкогольная память подсказывала, что за диваном еще почти сто граммов...

Жена утром ни о чем не напоминала, не спрашивала. С обеда я, как обычно, собрался «рысачить», часа полтора прогревал «жигуленок» паяльной лампой. Все как всегда. Вспомнил ночную встречу, прикинул: сколько она моей водки, сколько я из фляжки... Получалось - поровну. Да и пели - каждый своё. Так что - никто никому...

Зеленая армейская фляжка - спрятал я ее на антресолях - запылилась, пустая. В самые уж тугие времена встряхиваю ее, не бултыхнется ли вино добрым бульком, приветом от той заполуночной гостьи.

Тишина.

И в подъезде моем тишина. Заперт подъезд, как обычно, крепким стальным заслоном.

Если честно, каждый божий вечер эту старую фляжку встряхиваю, и каждый вечер - с какой надеждой!

Анатолий Полищук.