Он никогда не разделял художников по жанрам

В судьбе художника сплелось драматичное, трагичное, радостное

«Как только я начал себя осознавать, то ощутил, что жизнь моя должна быть связана с изобразительным искусством, с живописью. Впечатление от природы - чистых горных потоков, ежеминутно меняющегося неба, трав, цветов, мощных гор, поросших лесом, - эти зрительные впечатления детства обостренно воспринимались моим сознанием».

Так в своё время объяснял свою любовь к изобразительному искусству Николай Долбилкин. В его судьбе сплелось драматичное, трагичное, радостное. 22 мая Николаю Павловичу исполнилось бы 100 лет.

КОРОЛЬ ЭТЮДОВ

Жизнь художника неразрывно связана с жизнью его народа. Николай Долбилкин прошёл Великую Отечественную, был свидетелем бойни и гибели людей. Фронтовые дороги провели Николая Павловича по многим странам Европы: Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия…

По словам художника, тогда, после войны, его горячее желание выразить боль, гнев, радость преодоления и привело Долбилкина в художественный вуз - институт имени Мухиной.

После окончания в 1955 году художник поехал в Комсомольск-на-Амуре. Здесь ему представилась возможность выполнить цикл мозаичных картин об истории молодежи России, посвященный строительству Города юности.

Значительная часть работ Долбилкина выполнена в живописном жанре - пейзажи, портреты, натюрморты. Сам он никогда не разделял художников по жанрам, считая, что выбор тех или иных материалов или жанров - это необходимость разрешения той или иной творческой задачи, но отнюдь не цеховая принадлежность художника.

«Четкая фиксированная привязка художника к тому или иному цеху (живописец, монументалист и т. п.) ведёт к неизбежному вырождению творчества в ремесленничество, - считал Николай Павлович. - И тогда начинают изготавливаться не произведения, а продукция цеха. Меня в равной степени привлекает работа над портретом и пейзажем, металлопластикой и мозаичным панно… Драма, трагедия, радость - всё это я вижу в солнечном спектре насыщенных цветов».

А вот что говорил о мастере заслуженный художник России Евгений Короленко:

- На мой взгляд, особая область творчества Николая Долбилкина - его этюды. Динамичные, совершенные. Он не просто списывал этюд с человека, он творил его красками, проецируя через свое духовное мировоззрение, через собственную энергетику. И краски сверкали, как сгустки планетных лучей!

Большие, свободные мазки, крупные головы - на всю плоскость изображения. Энергетика человека заполняла весь лист. Она была связана с энергетикой художника.

Если сравнить всех художников тех лет, то подробных дифференцированных портретов в красках никто никогда не писал. Воздействие этюдных портретов Николая Долбилкина настолько сильно, что они потрясают до сих пор.

Также свободно и легко он трактовал природу, краски его необычайно насыщенные. Если бы какой-нибудь музей догадался собрать этюды Долбилкина, это была бы удивительная по ценности коллекция работ нашего современника.

Я во многом благодарен Николаю Павловичу, - продолжал Евгений Короленко. Когда впервые увидел его этюды (в то время он писал их к своим мозаикам), я был потрясен. Сам стал пробовать подходить к природе таким же образом, дифференцировать цвет, передавать звуки красками. Мои этюды того периода были продиктованы восхищением мастером. Работы Долбилкина серьезно повлияли на меня, дали духовный и персональный рост.

Надо сказать, что свои мозаики Николай Павлович заканчивал после тяжелейшей операции. Какой героизм нужен был этому человеку - сделать огромнейшие, первые на Дальнем Востоке мозаики! Полубольной, он завершал начатое и завершил. Это был действительно подвиг!

КТО ТАКОЙ НАРИМАН?

- У Николая Павловича был дар не только художника, но и литератора. Он не просто проживал жизнь, он сопереживал, пропускал её через себя, - вспоминала супруга Долбилкина Людмила Тарвид. - В буквах застыла целая эпоха. Его комсомольские дневники я записывала в 90-х годах со слов мужа.

Вот выдержки из дневника:

«Приехал я рано утром в Комсомольск в легком пальто, даже шапки не было. В руках - легкий саквояж. Других вещей у меня не было. Я пошел пешком от вокзала. Иду, города нет. Пришел в центр, увидел клуб, который я должен был расписывать. Этот клуб был похож на элеватор.

Нашёл гостиницу «Амур». Трамваев не было. Центральная улица называлась Сталина. Эту улицу строили зэки. Застройка была пятнами. Три завода, вокруг них жилье. Кругом пустота, унылость, заброшенность.

Амур - плоский какой-то. Неуютное место. Было чувство фатальности. Я пережил его еще до защиты диплома. Положение, как сейчас, тупиковое. Внутренние слезы были выплаканы еще в Ленинграде. Меня встретила полная неустроенность, ощущение ненужности…»

Листаем дневник дальше:

«… В первый же день пошел узнавать, где находятся художественные мастерские. По дороге спросил какого-то парня. Поскольку у меня сохранился еще столичный отпечаток, то он не принял меня за художника и спросил: «Знаешь Наримана?» Я сказал, что здесь впервые и не знаю. Он презрительно отступил. «Какой же ты художник, если не знаешь Наримана?!»

… Я разыскал контору - бывшее пошивочное ателье. В большой комнате сидел малого роста мужичок и директор - Николай Васильевич Иванов. Похож на подбитую ворону. Тоже из бывших зэков, как сказали мне потом. Я спросил о Наримане, директор расхохотался. Ответил, что Нариман пишет вывески».

Вот ещё зарисовка из жизни художника:

«… Однажды в гостинице я ужинал, подсел полковник, сказал, что сегодня самый радостный день в его жизни. «Я отсюда уезжаю, меня переводят, у меня прекрасная квартира, комната», - говорит он. Предложил пожить у него в квартире. Я отказался. Сидим с ним, вдруг у соседнего стола поднялся мужик с бутылкой в руке. Подходит, смотрит на меня пристально и зло говорит: «Ё… Гоголь!» Я ему спокойно ответил: «Я его племянник, не Гоголь». «А, ну ладно!» - сказал он и отступил…»

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

- Одно время мы жили в одном доме, в соседних подъездах, - вспоминает о Долбилкине журналист Александр Чернявский, долгое время возглавлявший отдел культуры в газете «Тихоокеанская звезда». - Часто видел его неторопливую сухопарую фигуру, спускающуюся вниз по улице Толстого к Амурскому бульвару. Обычно в послеобеденный час он уходил из дома в свою мастерскую на улице Фрунзе. Шёл по бульвару неспешно, останавливался, увидев знакомых. Я всегда при встрече с ним чувствовал, понимал, что передо мной человек одинокий, со своим особым внутренним миром.

Иногда мне доводилось говорить с художником Николаем Павловичем один на один, и у меня возникло странное неприятие (или непонимание) его идей, взглядов, привязанностей, весьма стойких на ту же живопись, на его «русскость», его сверхпатриотизм, некую божественную избранность художника - творца и т. п.

Уходя из его мастерской, ощущал свое неудовлетворение непонятой загадкой чужой души. После всё же пришло это единственное слово, ключик к чужому миру. Передо мной был идеалист, человек-загадка. Слово это отыскал в словаре Даля. Идеалистами он считал тех, кто любил «умствовать, кто увлекался несбыточными на деле выдумками, мечтать…»
Вот отрывок из одной беседы Александра Чернявского с Николаем Долбилкиным:

- Николай Павлович, в изобразительное искусство вы пришли прямо из войны…

- Да. На войну я попал добровольцем, двадцатилетним. Она стала моей академией и жизни, и искусства. Как все начиналось? Вспоминаю: я находился дома, когда вбежала возбужденная сестренка и с ходу крикнула: «Война! Мы воюем!»

Отчетливо помню, как сжалось мое сердце, перехватило дыхание, в душе что-то существенно перевернулось, я повзрослел. Я вышел на улицу, был чудесный жаркий солнечный день. Все дышало покоем и располагало к душевному комфорту.

Накануне я смотрел фильм «Если завтра война». Это был советский боевик, где демонстрировался победный марш всех родов войск, чистеньких, с иголочки одетых, наглаженных, румяных, улыбающихся…

- Где это было?

- В родном Рудном на Алтае я работал на Сокольном руднике рабочим. Это была своеобразная, не лишенная опасности работа. Под землей гремели взрывы, в забоях шел отвал руды, богатой содержанием свинца, бесценного минерала для вооружений.

Почти каждую неделю по разным несчастным причинам хоронили одного за другим работников рудника. Рудник приравнивался к статусу военного значения. Можно было мне работать спокойно до окончания войны. Но все изменилось.

Жадно смотрел первые документальные ленты о войне, и у меня с первого дня войны не было никаких сомнений, что мое место как можно быстрее там, на фронте. Все видеть, знать, пережить! И действительно, по большому счету, именно фронт сформировал мое мировоззрение. Море крови, горы трупов, панорама неизмеримых страданий и множество лиц.

Каждую минуту, каждый час, каждый день боев давал столько неизгладимых впечатлений! И я, выросший как полевой цветок на ниве сказочной природы Алтая, в считанные недели боев почувствовал себя умудренным, со сжатой в кулак волей. Не дать страху овладеть собой, думал я в первые часы боев.

ТЕМА СОВРЕМЕННОЙ ГОЛГОФЫ

- Война дала мне колоссальную пищу для размышлений, - продолжал Долбилкин. - Все это требовало художественного выражения. И только знакомство с русским художественным наследием дало мне возможность найти тот образный язык, который я мог целостно воплотить в своих замыслах.

Поэтому при выполнении своей первой серьезной работы на тему Великой Отечественной войны - «Молодая гвардия» - я обратился к такому виду искусства, как мозаика. Именно мозаики и фрески выражали в православной художественной традиции события народной жизни высокого звучания, каким и явилась в истории России Великая Отечественная.

Моя «Молодая гвардия» - это решение темы современной Голгофы, на которую жертвенно взошел русский народ. Но тяготы войны - это не только смерть в боях, это страдание всего населения страны, вовлеченной в войну, в ее страшную работу.

Мне запомнились самоотверженные лица сестер милосердия, помогавших раненым. Эти горящие сочувствием глаза глубоко впечатались мне в память.
Дороги войны заставили меня осознать глубокое противоречие России и Европы.

Расистское отношение Запада к России, отсутствие целостного взгляда на мир, характерные для западного мироощущения, не позволяли европейцам охватить сознанием великое наследие русской культуры.

Но парадокс и драматизм заключались в том, что наша система художественного образования была ориентирована на западноевропейские образцы, несущие в себе секуляризированный тип духовности (это положение сохраняется и сегодня). Война закалила меня, требуя «выстоять, преодолеть, победить».

Однако в мирной жизни в послевоенное время я столкнулся вновь с такой необходимостью, только совсем в иной сфере - в духовной. Духовный вакуум общества, выражавшийся на войне ужасавшим меня безразличием к русскому солдату, обернулся ко мне иным лицом - полным безразличием к русскому художественному наследию, глумлением над ним.

Послевоенный период моей жизни по своему накалу в отстаивании своих убеждений был не менее драматичен, чем фронтовые будни. Я убедился в том, что роль духовного воина ничуть не легче и столь же опасна, как и роль воина ратного.

Мое поколение полностью выполнило свой долг перед страной и народом, отстояв их от угрозы западного тоталитаризма. Оно не только выиграло войну, но и восстановило разрушенные города и села. Поколению, которое сменяет нас, предстоит еще более трудная война, чтобы вывести страну из позора и разрухи.

История русского искусства, преподававшаяся в вузе, подавалась нам как нечто вторичное, второстепенное по отношению к произведениям западноевропейского искусства, которые рекомендовались как высшие достижения мировой культуры.

После учения я вновь столкнулся с этим: во время моей работы в Хабаровске некоторые мои коллеги обвиняли меня как бы в диверсии, что я обращаюсь к искусству иконы и фрески в своем творчестве.

«ЭТОТ ЗАВЕДЁТ НЕ ТУДА»

- Вы были танкистом? Говорят, что ваши личные потери - три подбитых танка. В одном из них вы ворвались в Прагу в составе частей под командованием маршала Конева. Потом была война с японцами на Дальнем Востоке. Николай Павлович, вы увидели страшный мир войны. Что вам он открыл? - допытывался Александр Чернявский у художника.

- Человека-воина, русского солдата, - не задумываясь отвечал он. - Море крови, горы трупов, непереносимые страдания, когда стирается грань между жизнью и смертью. На войне человек раскрывается в полной своей природе.

На войне человеческие характеры предстают как бы в своей обнаженности. В процессе боя социальные отношения как бы отлетают в сторону и роли могут неожиданно меняться: сама логика экстремальных условий реализует человеческие потенции, иногда непредсказуемые для самого действующего в бою человека.

Вспоминаю такой эпизод. Нашим полком командовал полковник Зыков, солидный, представительный человек. Он казался крепким, надежным. А вот командир роты (фамилию, к сожалению, забыл) был незаметный, неказистый на вид человек. Начальник штаба был говорун, любил себя демонстрировать как бесстрашного и доверия не вызывал. Он представлялся мне этаким позером, ненадежным в бою, и я думал: «Этот заведет в бою не туда».

И вдруг эти люди проявили себя в бою совершенно вопреки этим впечатлениям. Зыков струсил и потерял самообладание. Казавшийся позером начальник штаба прикрыл его танк своей машиной и проявил себя как настоящий боевой командир.

А скромный комроты выскочил из своего танка, подбежал к танку своего начальника Зыкова и крикнул: «Не способен командовать, так уходи! Я поведу в бой!» И он действительно взял на себя инициативу боя, танки были развернуты в соответствии с обстановкой и подавили огневые точки противника.

ЗАБЫЛИ ИДЕАЛИСТА…

Долбилкин ещё был и живописцем. Его станковая живопись обнаруживает лаконизм и обобщения. Если, к примеру, у него на одной из картин показана семья переселенцев, то она, картина, обобщает судьбу русского народа; если он пишет натюрморт, то цвет у него будет очень синий или красный, краснее не бывает. Яростный цвет.

Особое место в его творчестве занимают портреты людей разных сословий и социального положения. Я присутствовал на церемонии передачи примерно 50 портретов из его коллекции музею города Хабаровска.

Портреты вызывают порой странное впечатление - многие из изображенных на них узнают себя с трудом. Художник обычно отвечал: «Таким я вижу этого человека». Как-то он сказал:
- Я органично живу в этом мире, вижу его цельным и красочным, может быть, поэтому отражаю его мажорными средствами, не разделяю художников по жанрам - этот живописец, этот график… Важна задача, цель, которую ставит перед собой творец, а не способ ее выражения, но цель определяет средства.

Многие коллеги Долбилкина не воспринимали его всерьез, не разделяли его взглядов, убеждений, его «русскости» и философии. У него почти не было единомышленников, друзей. Одинокий спутник на дороге жизни. Убежденный идеалист.

… Общение с Николаем Павловичем, по воспоминаниям Александра Чернявского, никогда не было благодушным. Поднимаясь на второй этаж дома художников на ул. Фрунзе, где располагалась его мастерская, смотрел: висит ли на двери неказистого вида замок. Звонил, он встречал у порога. Усаживал затем в потертое кресло. Беседа начиналась с его вопросов.

Когда его не стало, Чернявский понял: каждый из нас умирает в одиночестве. Собирая по крохам публикации о группе художников «Зеленой кошки», Александр Григорьевич перелистал несколько книг, публикаций в периодике. Лишь в одной из них нашел фамилию Долбилкина и небольшой текст. Забыли идеалиста…

Подготовил
Игорь ДМИТРИЕВ.